Тихая благодать закончилось внезапно. Евпраксия и не поняла сначала, что за шум и суета поздним вечером в ее одиноком доме. Босая, в длинной рубашке, прижимая перепуганную дочь Елену, она рассматривала со страхом мужчину и с трудом узнавала в нем мужа, все такого же безразличного и чужого.
Выгнав из покоев слуг и дочь, супруг налил себе в чашу вина, присел к столу и заговорил так, что и перечить не было смысла. Суть сказанного до Евпраксии доходила с трудом: идут перемены во власти, много врагов, могут использовать его семью, чтобы заставить уступить политическим притязаниям. Он не хочет потерять семью, но временно укрыть должен. А еще, все может пойти так, что ему самому придется бежать из Царьграда, если его партия проиграет. И только она тогда останется его единственным спасением. Поэтому она с дочерью немедленно отплывает в
Киев…
Ей нельзя оставаться в империи…
И не знала Евпраксия радоваться ли ей, что домой едет, а как же воскресные службы? Как же праздники, такие светлые, проникнутые таинством службы, что при выходе из церкви словно покрывало благодати накрывает? Как все это бросить?!
«О, Господи! Прости неразумную! Елена! Она, прежде всего, в опасности!» – спохватилась Евпраксия и не подумав перечить решению мужа. Местные порядки знала – семью предателя казнят; в лучшем случае ее с дочерью в монастырь отправят. Она-то с радостью примет долю монахини, а вот дочь… Рано. Ни любви, ни материнства не познала, да и единственная она у нее, у деда, к которому отправится придется.
– Как скажешь, так и сделаю, – смиренно склонила голову, даже не посмотрев на супруга – не видела годами, а сейчас чего глазеть? Были чужими и остались, но решила уточнить: – Когда нам уезжать?
– Корабль готов, сегодня поутру и отправитесь. Слуги уже собирают ваши вещи.
– Нужно взять побольше теплых, – воспоминания о зимах, которых не знала пятнадцать лет, вдруг всплыли в голове, оттеснив все сказанное мужем.
– Я знаю, слугам приказал, они соберут, – супруг опрокинул бокал, поставил его на стол и замер. Он все решил, все подготовил. Тонкая фигурка жены не вызывала обычного плотского желания, но мысль, что в ней может оказаться единственное его спасение, при проигрыше, назойливо билась и требовала что-то сделать еще. Не чужие же люди! Переламывая себя, он подошел к ней, привычным жестом поднял голову за подбородок. Теперь бы поцелуем завершить прощание, но не смог. Лишь в глаза заглянул, испуганные и робкие. Прижать женщину-монахиню у него хватило сил. Погладил по спине, утешая и оторвал ее от себя:
– Прощай! Иди, собирай Елену. Как все решиться – вызову.
Евпраксия вздохнула облегченно, послушно кивнула и, машинально перебирая четки, направилась из комнаты.
«Какое счастье! Не согрешила!»
«Какое счастье! Ни слез, ни горечи. Правду доносили – совсем уж монахиней стала! Мне и на руку: если выживет – в монастырь уйдет, я свободным буду, если сгинут – тоже не помеха!»
Не знала Евпраксия, что отправляют ее домой, а дома-то и нет! Новый теперь у Киева правитель – Ольх! Нет Аскольда Зверя в живых – обманом убит новым князем…
Узнала она это вовремя, не доехав до Киева совсем чуть, просто повезло. Остановились на ночлег, а хозяин, видя, что они ромейцы, потчевал не только ужином, но и новостями. Внутри все задрожало, сердце холодом окатила волна. Едва смогла сдержаться и ничем не выдать себя. Утром ни свет ни заря встали и объехали столицу, направив возки в сторону древлянской земли. Киев увидела издалека. Но не было больше радости в сердце. Чужим оказалось все вокруг. Новый путь был безопасней, они уехали с земель князя киевского, а путь теперь их лежал в храм Макоши. Только там был шанс укрыться. Но не спешила Евпраксия туда, заехала к Нискине – древлянскому правителю, чтобы обдумать, как дальше быть – может, и там ее не примут. А может и дочь отберут… И вместо светлых, выложенных цветной мозаикой окон храмов Царьграда увидит она лишь деревянные стены или каменные в своей темнице. Потому что к Макоши уходят, но никто не возвращается. Так случилось давным-давно и с ее матерью – Дира ушла и не вернулась. Случилось это, едва отец крестился сам, а затем ее – Евпраксию в христианскую веру обратил. И боялась она пуще нового князя в Киеве этой встречи! Знала, что мать, если жива, не простит ей веры в Христа. Потому и поехала сначала в Искоростень.
Горемычной князь Нискиня показался добрым простаком, и гостеприимным хозяином, долгие беседы вечерами водил, она и купилась. Возрадовалась, думала поначалу, что Бог ее направил древлянам правду о христианстве принести, от язычества освободить. Видать возгордилась. Да не тут-то было.