— Только что прискакал гонец, из дальней степи. Твой отец, госпожа Хаидэ, он…
— Что?
— Он пропал. Исчез. Воин сказал, непобедимый Торза убил старого шамана. Племя зовет тебя, Хаидэ, чтоб ты сказала, кто займет место вождя.
Теренций раскрыл рот, собираясь с мыслями, но мимо мелькнула обнаженная фигура жены. Быстро ходя от постели к столику, Хаидэ накинула на себя ночное платье, небрежно скрепила складки пряжкой. Встав на коленки, вытащила из-под ларя на высоких ножках старый потертый мешок, глухо звякнувший монетами. И, пройдя к сорванной шторе, исчезла в дверном проеме. Удаляясь, прошлепали по каменным ступеням быстрые шаги и стихли. И, кажется, сразу с большого двора раздался звонкий сердитый голос, от которого испуганно закудахтали сонные куры:
— Фития! Фити! Проснись, готовь одежду. Лой! Выведи коня.
— Мой господин, — начал Техути, снова быстро кланяясь, но Теренций, закручивая на боку расхристанный хитон, не слушая, быстро протопал мимо.
— Уедет же! Бешеная ослица! Чтоб Гермес надавал ей железной плетью! Хаидэ!
Техути заторопился вслед за Теренцием, не забыв махнуть рукой стражу, мол, сиди тут. И тот остался рядом с сорванной шторой, на всякий случай вытянувшись и не спуская глаз с лестницы.
50
Когда Цапля, резко вздыхивая и мотая узкой мордой, взлетела на гребень полого поднимающегося от степи холма, Хаидэ плавно натянула поводья и сжала коленями горячие бока лошади. Под ней, обрываясь ссыпающейся сухой глиной, берег падал на огромную, уходящую плавным полукругом к небесным краям, полосу песка. И плоские волны, чередой бегущие на берег, казались совсем маленькими с высоты. Княгиня оглянулась. Смирный конь Ахатты топтался рядом, а прочие — десяток всадников в военных плащах, Фития на передке деревянной повозки, затянутой полотном, — остались внизу, у подножия холма.
Привставая в седле, Хаидэ развела руками, говоря кратким языком степного жеста — ищем спуск, ждите. И медленно двинула Цаплю вдоль высокого берега, не подпуская ее близко к кромке обрыва. Обрыв задирался все выше, но Хаидэ повидала такие места, еще когда кочевала девочкой с племенем. И за самой высокой точкой полу-холма, степная часть которого казалась полем рыжей травы, поднятой за край, как платок, а морская стояла вертикально, опираясь на лапы оползней, открылся спуск в седловину. Степь тут прогибалась, делаясь плоской, и в самом низу подкатывала шелестящие травы к ровному песку. Хаидэ махнула рукой черным зернышкам оставленных позади спутников. И пригнувшись к шее лошади, полетела вниз, слушая, как то глухо, то звонко копыта простукивают тайную глину и тайные плоские каменные поля — все укрытое сверху шкурой травы. Солнце, которое в окрестностях полиса летом садилось в воду, тут закатывалось за обрыв, бросающий на море черную огромную тень. И только в седловине ему было свободно, потому травы в ней горели ровным золотым светом и волны несли на головах сверкающие солнечные цепи, обрушивая их на светлый песок.
Спрыгивая на траву, Хаидэ кинула повод на колючий куст дерезы и пошла на песок, увязая в нем мягкими кожаными сапожками. За ней, оглядываясь, шла Ахатта. Сев почти у полосы прибоя, где валялись белые от соли и солнца ветки, косточки птиц и черные, смятые волной, старые яблоки, принесенные издалека, Хаидэ быстро расшнуровала сапоги и скинула их, шевеля пальцами босых ног.
— Не бойся, тут нет пещер, и видно далеко, во все стороны.
— Не боюсь, — ответила Ахатта, тоже возясь с сапогами.
— Знаю…
Недалеко от них в море уходила груда плоских больших камней, сваленных краями друг на друга. Волны облизывали кромки, нагоняя на светлый камень мокрую темноту, но теплое солнце подсушивало и снова высветляло края.
— Смотри, тут был костер, у камней, — Ахатта показала на черное пятно и охапку хвороста рядом, — и ракушки. Створки блестят.
И обе подумали об одном, оглянувшись от мелкого зеленого моря на закраину обрыва, откуда уже слышался стук копыт. Вот сейчас, на фоне глубокого предвечернего неба покажутся островерхие шапки Торзы непобедимого и его всадников. Замотает лохматой головой Крючок, сползая с раскинувшегося на песке дремлющего Пня. Вскочит Ловкий, на всякий случай становясь впереди Хаидэ. И после короткого разговора с суровым отцом они поедут в стойбище, поводя напеченными солнцем лопатками — в одних лишь сапогах и шапках. А усмехающийся воин будет медленно ехать позади, везя на седле ворох детской одежды.
— Это… это было тут? — Ахатта оглядывалась, мучительно сводя брови и, стараясь освободиться от воспоминаний, резко встряхивала головой, прикусывая дрожащую нижнюю губу.
— Нет, Ахи. Но это берег того же моря. Те места дальше, до них три дня быстрой езды. Если ехать по берегу — они все такие же. Почти одинаковые.
— Но не такие! Нет Исмы, сестра! Нет с нами Абита. И твой отец…
Она замолчала. На горестное лицо всходил темный румянец, предвестник того, что отрава в крови просыпается. И Хаидэ, которая вся закаменела, услышав имя отца, отодвинула свое горе. Заговорила, следя, чтоб голос оставался мягким:
— Мы не должны возвращаться назад, Ахи. Это дурная бесконечность, вечное колесо, если мы, держась за хорошее в прошлом, не будем идти вперед.
— А если я не хочу вперед?
— Ты должна спасти своего сына, — напомнила Хаидэ.
Над обрывом показались головы всадников. Окликая друг друга, они осторожно спускались в седловину. Белел, покачиваясь в черной тени склона, полотняный возок — Фития вылезла и шла рядом, держась за бортик.
— Да, — после молчания Ахатта недобро усмехнулась, — мои желания всегда оборачивались злом. Я захотела Исму. И вошла в гнилые болота. Я захотела счастья своему сыну. И погубила мужа. Себя. И мальчика. Видно, я не имею права хотеть и теперь всегда делать мне лишь то, что должно.
— Ты захотела Исму, сестра. Прочие желания были уже не твоими. Перестань тосковать, не время сейчас.
— Я не могу перестать по приказу! — в голосе Ахатты слышалось удивление, смешанное со злостью, — это же горе! Оно — само приходит.
— А я могу. Оно приходит, потому что ты призываешь его и кормишь своими слезами. А нам сейчас нужно кормить себя, ужином. Доберемся в стойбище, там и погорюешь.
Коротко улыбнувшись, Хаидэ встала и пошла к спешивающимся всадникам. Ахатта, покусывая сухую веточку, мрачно смотрела ей вслед. Неужто смерть отца не пошевелила подругу? Разговаривает, как ни в чем не бывало, даже улыбается, вон, отдала приказы, воины разбрелись, один таскает камни для очага, другие вяжут коней, третий побежал и собирает хворост. Как выросло из упрямой быстрой девочки такое железное чудовище, кажется, вовсе без сердца? Был бы тут любимый Исма, прижал бы к себе, покачивая сильными руками, ты мой алый тюльпан, моя Ахи, самая нежная и красивая…
Она стукнула кулаком по песку, оцарапав кожу острыми раковинами. Цез заставила ее вывернуться наизнанку перед княгиней, а теперь та, по-прежнему чистенькая и гордая, едет от полиса — принимать власть над Зубами Дракона. И чаша горечи Цез обошла ее, пусть даже такой дорогой ценой. Ахатта надеялась, что ей станет лучше после ночных признаний под старой грушей, но сердце все так же исходило злой тоской, от которой становилось горько во рту. И все-таки, как похоже это место на то, из детства — беззаботное и радостное!
Заскрипел песок под тяжелыми шагами. Не оборачиваясь, Ахатта, вся в прошлом, спросила, узнавая шаги:
— Чего тебе, Пень?
Повернулась резко, опираясь руками, с кружащейся от перевертывания мира головой. Позади присел на корточки светловолосый бродяга-певец, склонил набок голову, улыбаясь. Протянул на ладони плоскую створку раковины, мягко блестящую серым перламутром.
— Смотри, высокая Ахатта, смотри, как красиво. Это тебе. У меня больше нет подарков, только песни.
Резко тукающее сердце замедлилось и застучало ровнее, оттягивая от головы отравленную тоску. Ахатта взяла ракушку, повертела, подставляя вечернему солнцу.