— Видишь? Это лисий глаз, — указывая, Фити ждала, когда девочка, надломив, подаст ей яркий оранжевый гриб с широкой шляпкой, — его надо мочить в кадушках, он становится склизким, как болотная лягва, но вкусный, очень.
А этот, это черный дрожальник. Пока молодой — самый вкусный, его можно есть прямо так, — она открывала рот и откусывала розоватую дрожащую мякоть.
— Но как постареет, счернится, кроме злой мелкой пыли нет в нем ничего, а от нее долго будут болеть голова и уши. Вот эти, мелкие круглые, это следочки. Видишь, пляшут, ровно кто наследил по кругу. Из них варят похлебку с зайчатиной. Твой отец очень ее любит…
Она говорила на ходу, Хаидэ нагибалась, складывала в корзину знакомые, а непонятные подавала няньке, слушая ее. И вдруг, выпрямившись, увидела поодаль дерево. Раскидав крепкие ветки, стояло в степи одно, и среди высушенных жарой листьев горели красными боками круглые плоды. Такие сочные, что во рту сразу пересохло. Хаидэ ахнула и умоляюще посмотрела на няньку. Та кивнула, удобнее беря корзину:
— Беги. Какая хурма, ровно в саду выросла, видно сама степная дева приходит смотреть за ней.
Хаидэ смогла съесть сразу пять тяжелых, с детский кулак величиной, красных шаров, выплевывая на ладонь плоские коричневые косточки. И, схватившись за живот, застонала, сползая по стволу и раскидывая ноги в старых штанах. В животе урчало и булькало.
— Вот сейчас набегут тати, — припугнула нянька, с удовольствием садясь рядом, — а ты вся одна — большой живот. Как будешь сражаться?
— Не набегут, — Хаидэ, прищурясь, смотрела, как солнце лезет через ветки к глазам, — а живот сейчас, он сейчас утихнет.
И ойкнула, когда на веко упала тяжелая капля. Сунула руку к лицу, размазывая липкую жижу, от которой мгновенно склеились ресницы. В глазу медленно занимался огонь, жег все сильнее, казалось, разъедая зрачок.
— Фити… — моргая чистым глазом, повернулась к няньке и та, ахнув, выдернула ее из-под дерева, повалила на траву и, искривив лицо, свела губы и плюнула на закрытый опухающий глаз девочки. Упав на колени, прижалась губами, собирая грязную слюну, харкнула ее в сторону. И снова плюнула.
Хаидэ позорно ревела, вытягивая и подбирая ноги, мотала головой, а нянька, откусывая от красной хурмы, быстро жевала, копя во рту сок и слюну, и плевала на опухоль снова и снова.
— Позорная трусиха, дочь облезлого зайца! — хрипела старуха, щипая девочку за шею и щеки, — небось, до сих пор мочишь постель под собой! Реви, реви, драная степная коза!
И Хаидэ ревела, оскорбленная неожиданной руганью, перепуганная внезапной яростью няньки. Слезы текли, мешались со слюной, смывая липкую, красную от сока хурмы, жижу. И наконец, огонь в глазу стал утихать. Фития вскочила, бросилась к корзине, нашаривая в ней кожаную флягу, зубами выдернула пробку. И снова навалясь на девочку, плеснула в глаза чистой воды.
— Ну, прошло?
— Уйди! — басом закричала дочь вождя, размахивая кулаками.
Уворачиваясь, Фития схватила ее руки, прижала к себе:
— Хватит, перестань. Поморгай. Ты правильно плакала. А то дальше пришлось бы тебе смотреть на степь одним глазом, дурная девчонка.
— Ты… ты ругала, чтоб я?
— Пойдем. Я покажу.
Крепко держа девочку за руку, она подвела ее к примятой траве у ствола. И подняв лицо, покачала головой:
— Старая я кобыла. Чуть не уходила тебя, а надо было вверх посмотреть.
На корявом стволе над их головами морщинистой круглой ладонью плотно сидел на коре странный гриб. Коричневый сверху, с черным кружевом по краешкам, пухлился изнанкой, похожей на свежую разломанную лепешку. И по всей поверхности, и сверху и снизу, дырявился одинаковыми отверстиями. А на каждом дрожали ленивые круглые капли, светясь в солнечных лучах, как янтарные бусины.
— Что это, Фити?
— Это гриб-плакунец, птичка. Он растет из дерева и плачет всю жизнь. Злее его нет грибов.
— Злее? Он же плачет!
Фития усмехнулась. Спросила:
— Вкусная хурма? Это последняя. Плакунец точит слезы по своему дереву, потому что он его ест. Ест и плачет. К зиме дерево умрет. Умрет и гриб, перед тем облапив весь ствол и все ветки. Но, убивая, все равно будет плакать, до самой своей смерти.
Морщась от ноющей боли в глазу, Хаидэ окинула взглядом тугую крону, плоды, сочно и радостно сверкающие красными боками.
— Как жалко. Оно доброе, оно его кормило. И умрет.
— Так есть, птичка. Слезы бывают разные. Некоторые убивают и потому плакать такими слезами нельзя.
— А ты ругала меня, чтоб я плакала, — напомнила девочка.
— Эти другие. Слезы бывают на пользу. И так в мире со всеми вещами. Одни и те же могут убить, а могут спасти.
— А как же узнать?
— Живи и учись, смотри вокруг, копи знания. Слушай сердце.
Она положила руку на плечо Хаидэ:
— И никогда, слышишь, никогда ничего не бойся. Сердце подскажет верные шаги. На то ты и дочь великого Торзы.
«Никогда не плачь мертвыми слезами жалости к себе, и ничего не бойся, дочь вождя» напомнила себе Хаидэ, усаживаясь на теплый шершавый камень. И подождав, когда остальные устроятся рядом, темными силуэтами на серебристом в луне песке, начала свой рассказ.
Техути не мог сидеть. Тихо отойдя чуть в сторону, застыл так, чтоб видеть на фоне серебристой воды профиль Хаидэ, ее поднятую голову и брошенную на спину тяжелую косу. Но чтобы она не искала его глаз своими, сверкающими в темноте. Он знал, темнота скрывает его лицо, но все равно не мог стоять на линии строгого взгляда молодой женщины, которая, говоря сухо и бесстрастно, казалось, распинала себя на каменной стене, привязывая веревками к вбитым в нее железным кольям.
— У меня был Нуба. Он мог защитить меня, всегда. Но дом брал меня, его украшенные стены, корзины с заморскими фруктами, вазы, полные цветов. Любая рабыня в нем была искушеннее и тоньше степной девочки, умеющей подстрелить из лука зайца и спрятаться в густой траве. Я отдана была в этот дом, наполненный незнакомой жизнью, и я согласилась на это. Потому защита не нужна была мне, она одела бы меня панцирем, в котором я могла задохнуться. Я велела Нубе не вмешиваться. И стала жить. Мое тело холили пять рабынь. И другие, которые делали массаж и учили медленным танцам. Учителя, нараспев читающие о способах любви и показывающие на приведенных девушках — что мужчины могут сделать с женщиной. И что — должны. Я жила в гинекее, и посреди множества рабынь и служанок, была одна. Не знала, что это не то, чему учат знатных женщин. Я думала, Теренций делает меня своей женой. А он делал игрушку. Дорогую, богатую, изысканную. Рискованную, ведь я могла все рассказать отцу, мы изредка виделись. Но я не рассказывала.
Она замолчала. Краем глаза видела мужской силуэт и не стала поворачиваться к нему. Перед камнем на песке сидела Ахатта, белея лицом, замерев, слушала, не отводя жадных глаз.
— Специальное питье утром. И я полдня проводила в постели, нежась и подставляя тело рукам рабынь. И специальное питье на закате, от которого тело сгорало в огненной лихорадке. Я с трудом дожидалась ночи, мой рот пересыхал, и если бы Нуба или еще кто попробовал остановить меня, когда солнце касалось воды, а из трапезной слышался пьяный рев гостей, я…
Она сглотнула, справляясь с голосом. До сих пор, засыпая, она падает в то воспоминание, когда Фития попыталась сказать ей, один всего раз…Когда ее били плетьми на заднем дворе, она молчала, только моталась голова с распущенными седыми волосами.
— Я хотела дождаться, когда она закричит, заплачет. Мне стало бы легче, я крикнула бы, чтоб немедленно отпустили, бросилась к ней. Но время стало, как старая шерсть с затхлым запахом, и я утонула в нем, потеряв голос и разум. Молчала, когда пьяный Теренций, обругав меня и рабов, приказал отвязать и высек меня насмешливыми словами. Ночью вернулась в свою спальню, и думала — умру. Но утром мне принесли питье. И все стало как прежде.
Хаидэ все-таки обернулась посмотреть на Техути. Но он стоял, опустив голову так низко, что подбородок упирался в грудь. И Хаидэ сказала еще: