Потому и рассердилась сильно, когда день их совпал, все четверо в стойбище, а Ловкого нет, и нет Крючка, хоть они с Пнем все обегали, у всех спрашивали. Наконец, велела она Пню седлать свою кобылку, сказала, поедем сами, хоть казалось ей, что солнце снова на осень повернуло, и наползли тучи, черные, низкие. Ничего не будет, как прежде, думала, сдерживая Брата, пока ждала Пня на краю стойбища. Это все время, оно течет рекой и все в одну сторону. И Пень-Абит уже не тот мирный толстяк, что на кургане есть просил. Похудел, вытянулся, по скулам темный пушок все гуще. У Ахатты грудь выросла, да какая. У Хаидэ тоже появилась, но у Крючка больше.
Молча двинулись в сторону степи и остановились, когда навстречу, из-за кустов ивняка на краю болотца — Ловкий и Ахатта. Едут рядышком, разговаривают. У Ахатты по плечам лежат длинные серьги серого жемчуга, бежит по ним мягкий солнечный свет.
Хаидэ ударила пятками Брата, подъехала сама, Пень позади остался. Не глядя на Ахатту, велела Ловкому к палатке Флавия ехать, учитель, мол, заждался, сердится. А Ловкий потянулся, взял Крючка за руку. И заявил Хаидэ мрачно, что он ей не слуга и не муж. Сам с Флавием будет разговаривать, без ее приказов.
Так и стояли напротив, жгли друг друга глазами, а кони топтались, перемешивая копытами рыжую с черным землю проталин, окаймленную уставшим от зимы снегом.
Хаидэ пересела поближе к ручью, вытянула босую ногу, поболтала в холодной воде. Лед! Уперла пятку в песок, обирая с пальцев мокрые прозрачные лепестки.
Стыдно вспоминать, как она тогда раскричалась. Руками размахивала, смеялась злым смехом. На Крючка напустилась, обвиняя в предательстве. Крючок побледнела, потом красной вся стала, а после глаза подняла на подругу и — улыбнулась. Рыкнул в сердце Хаидэ зверь-ярость, взрыл землю кривыми когтями, закапала с клыков кипящая слюна. И так был огромен, что она испугалась — удержит ли? Отвернула Брата и унеслась в степь одна, до поздней ночи.
Все два дня дулась. А потом рукой махнула. Все же — друзья, лучшие. Да и Пень в ту же ночь, перед тем, как в лагерь вернуться, ей сказал. Пришел попрощаться, она и смотреть на него не хотела. Мялся-мялся он, а потом, как выдал! И про то, что нос задирает, фыркает, чуть что не по ней. Не жалеет никого и стала как кусок старой скалы, об который только ветер зубы точит. До слез довел. Утешал потом, сопел виновато. С тем и уехал.
На следующий день к вечеру Хаидэ уж совсем собралась идти к Ловкому — мириться. А он сам пришел. Поскребся, как обычно, в палатку. Хаидэ обрадовалась. Сидели на шкуре и сверху закутались, только пар переплетенными струйками утекал в морозное еще небо. Ловкий говорил. Умный он все-таки. Хороший советник будет у князя Торзы.
— Ты, Лиса, не должна сердиться. Держи себя в руках, Лиса. Ты себе теперь не принадлежишь. Потому других не мучай. Вот, если бросишь сейчас все и удерешь из племени, я тоже удеру. Все брошу. Но ты ведь не убежишь, нет?
И кивнул, когда Хаидэ покачала отрицательно головой:
— Вот, я это понимаю. Но дай нам, княжна, жить своими сердцами. А все остальное — твое. Я, Пень, Ахатта — мы навсегда твои, жизни за тебя отдадим. Но ты нами не играй. Мы тебе — друзья.
— Да уж, Ахатта отдаст! — фыркнула тогда Хаидэ. И покраснела.
— Замолкни, Лиса, — сказал Исма, — я сказал, значит, так и есть.
И Хаидэ замолкла. Сидели, обнявшись. Дышали.
— А ежики? — тихо спросила девочка.
— Ежики будут. Всегда. И не потому что обещал, Лиса, — Ловкий крепче обнял ее плечи под шкурой, — ты, Хаидэ, как звезда в небе. Жизнь внизу идет, а ты — светишь. Одна. А жизнь внизу — идет.
— Ох, Исма, как ты сказал!
— Ах, Лиса, скажи спасибо Флавию!
И рассмеялись оба тихонько, чтоб никого не разбудить. Так и сидели почти до утра, друг друга грея. А утром Хаидэ побежала к Ахатте. Мириться.
13
«Мать всех трав и дочь облаков, щеки твои светом ночи укрыты и только глаза, как черные рыбы блестят. Брови свои изогнув, смотришь мне в сердце. Колосьев сестра, молния тучи, с локтями из острого света, рот открывая, дышишь полынью. Дочь неба ночного, черного неба, и для тебя в нем протянута света дорога, из звезд. Ноги босые твои чутки и быстры, как ловкие мыши степные и каждый палец светом наполнен. Колени твои, темная женщина ночи, как змей черепа, осенью сточены долгим дождем. Дай мне увидеть бедра твои, пока ты, руками подняв полные груди, взглядом сосков дразнишь меня, из которых впору звездам пить молоко. Дай мне вдохнуть запах, что носишь с собой, ото всех укрывая. Живот твой — луна, плечи — оглаженный ветром краешек скал поднебесных. А шея ровнее дыма столба, что в пустоту, поднимаясь, уходит, но стоит позвать, чуть изгибается. Нет тебя лучше. Ахатта. Мира большая змея, голос степи, запах грозы и в ладонях зерно. Ахатта……»
Хаидэ плакала. Стоя на коленях над потерявшей сознание Ахаттой, вытирала губкой кровь, сочащуюся из глубокой раны на бедре, и, не слушая бормотания Фитии, которая за ее спиной плескала чем-то, что шипело брызгами над жаровней, — готовила травяной отвар, Хаидэ плакала и шептала полузабытые слова. Наклонялась к уху, стараясь сделать так, чтоб та услышала. Но смуглое, посеревшее от обморока лицо оставалось мертвым и постепенно разжимался кулак, через пальцы поблескивая круглыми краешками стекла.
…Ударил барабан и, коротко прозвенев, выжидательно смолкли бубны. Вместо горячих трав толкнул в нос запах потных мужских тел, паленой ветоши, благовоний и перепревших масел. Были и другие запахи, но слабее — поднимался от плиток пола запах расплесканного вина, от маленьких столов наносило то давлеными фруктами, то жареным мясом, то забродившим медом.
С запахами и звуками увиденное в голове плавно заместилось тем, что было сейчас перед глазами — большая комната с ложами у стен, покрытыми коврами, криво стоящие столики с остатками пиршества. Люди. Лежащие на клинЕ, сидящие на полу, а те, кто еще мог стоять — прислонились к сбитым занавесям у стен. Мужчины, обернувшие лица в центр комнаты, глядящие на нее. Хаидэ выхватила взглядом из невнятно белеющих лиц кудрявую голову Мератос, та сидела на мужских коленях и светлые ноги свисали из-под завернутого подола, как у ребенка. Смотрела на госпожу, смущенно, но с вызовом и жадным интересом.
Резкий хлопок заставил взгляд метнуться вправо. Там, у тяжелой шторы стоял Даориций и широкие рукава, вышитые золотой вязью опустившись, открывали сожженные солнцем руки, почти черные в свете факелов и светильников. После короткой тишины второй хлопок раздался из-за спины. Звуки множились, наскакивали друг на друга и, посуетившись вразнобой, выстроились в мерное хлопанье: мужчины, раскачиваясь, резко сводили ладони, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.
Мелькнуло слева темное пятно, и чернокожая женщина, плавно ступая в такт хлопкам, вышла вперед, загородив собой хозяйку дома. Развела руки и вдруг, не дожидаясь музыки, кинулась, будто нырнула в тяжелую мутную воду, полную ночного света, крепких запахов и мужских взглядов. Рассмеявшись от неожиданности, сидевшие перед ней гости отклонялись назад, прикрывая лица руками, но странным образом вихревое движение танцовщицы держало ее на одном месте, хотя казалось — несется вперед, как жаркий ветер с границ пустыни. С дикой быстротой двигались руки и ноги, мелькала голова, поворачивалось черное лицо, вдруг взметывалась нога и, показав светлую ступню, уходила в сторону, заставляя тело кружиться, будто кто-то огромный схватил куклу и швырнул, закручивая.
— Ахха, ага, о! — мужчины кричали в такт быстрым движениям и, не успевая за танцем даже голосами, замолкали, смеясь. А Маура, подлетая и отступая, замерла, отбивая твердыми пятками стремительные удары, обернулась и вытянула руки в сторону музыкантов, которые, несколько раз пытаясь подхватить танец, растерянно смолкали. Пятки и ступни, странно изламывая ноги, щелкали по каменному полу, двигались бедра, вспыхивали огни на серебряных цепочках, что шевелились, как змеи на талии и шее. Маура шла на музыкантов, делая руками ритмичные жесты и когда подошла совсем близко, запела флейта, попав, наконец, в такт, постелила под резкий топоток длинное покрывало звука. Женщина оскалила белые зубы, кивнула. Протягивая вперед руки, открывала и прятала ладони, растопыривала пальцы, сжимала поочередно кулаки, вновь заставляя ладони раскрываться, как цветки. К флейте присоединился бубен, застучал барабан, звякнули колокольцы. Гортанно крича, Маура танцевала, и мелодия, схваченная танцующими руками и телом, становилась сильнее и резче. Уже не ладони раскрывались двумя цветками, а целый сад шевелился вокруг, сад, в котором цветы были сделаны из созвучий, хлопков, криков и вздохов зрителей, чьи глаза следовали за неуловимой фигурой, которая, казалось, умножилась стократно. И никто не мог понять, видит ли он чернокожую Мауру или это лишь след, сотканный из движения горячего воздуха.