Но вместо слов вдруг подалась вперед и, гортанно крикнув, хлопнула в ладоши перед носом жреца. Яблоко упало и покатилось, мелькая то красным боком, то надкусанной белой раной на зеленом боку. Техути остался сидеть, наклонившись, с округленным от неожиданности ртом и поднятыми бровями.
— Жизнь знает, как заставить смотреть со всех сторон, — Хаидэ подхватила яблоко и надкусила тоже, укладывая надкус вплотную к белой ране. «Тут был его рот»…
Жрец рассмеялся и тоже хлопнул в ладоши.
— Прекрасное доказательство. Но оно работает только для таких, как ты. А те, кому нет охоты тащить на себе других, всегда найдут сто причин смотреть только на целый бок яблока.
— Не я.
— Не ты. Благодарю тебя за то, что рассказала о Нубе и Ловком. Теперь мне понятно, почему Ахатте нужен был черный, он — колдун. Значит, она столкнулась с тем, что требует больших сил. Больших, чем может предоставить нам видимая жизнь. Будь готова услышать страшные вещи от своей степной сестры, Хаидэ. А то, что ты не стала рассказывать мне, о себе и Нубе…
Он замолчал, внимательно глядя, и княгиня покраснела, чувствуя, как загорелись уши.
— …Расскажи себе, без слов. Прямо сейчас, пока вокруг тишина и спокойно. Так тебе будет легче принять вести Ахатты, справиться с ними, и понять, как помочь. Прошлое ведет настоящее в будущее. Всегда.
Улыбнулся, подбадривая. Откинулся на пригорок и закрыл глаза, оставляя ее одну с вызванными воспоминаниями. Издалека, привстав на цыпочки и заслонив рукой глаза, Анатея старалась разглядеть их, и Хаидэ махнула ей, успокаивая. Опираясь на локоть, сама прилегла, старательно укрывая ноги подолом, и мягкая ткань, скользнув по коленям, взволновала прикосновением, добавив это волнение к тому, что вызвало воспоминание. Сильное и горькое, как запах полыни, облитой тягучим медом, что оказывается, не выветрился и не исчез, а протянул тонкие нити из того вечера к этому дню. От огромного черного Нубы, не говорящего ни слова — к невысокому худому Техути, у которого на каждую ее мысль находился ответ. Ей показалось, что он заснул. И она тоже закрыла глаза, ловя на веки красные пятна от солнца, скачущего по листве. Повелела памяти вернуться туда, откуда трусливо сбежала, боясь испытать боль.
20
Вечерний воздух прижал тихую воду ладонями и та, гладкая, задремала. Только у самого берега мелкие волны шелестели, успокаивая сами себя. И к шепоту прислушивался черный обрыв, с которого изредка ссыпалась сухая глина, когда из норы отправлялась в последний перед сном, полет ласточка-береговушка. Посвистывая, чертила в ладони ночи линии степной жизни, и, удлинив ее сколько надо, снова скрывалась в невидимой земляной дырке.
Внизу девочка с мокрыми волосами, прижав к бокам руки, стояла на холодном песке, и, не открывая глаз, прислушивалась к движениям черного великана. Свист сонной ласточки и сверчков слился с мужским дыханием, и, через быстрый стук своего сердца, девочка чувствовала горячее тепло, идущее от приблизившейся к ней лоснящейся кожи. Близко, кажется, слишком близко.
Ласточка, метнувшись выше, чтоб не задеть склоненную курчавую голову, увидела, как Нуба охватил спину Хаидэ большими ладонями. И повел, еле касаясь пальцами, вниз, от ребер к талии, ниже. Хаидэ открыла глаза, взглянула в темное лицо, испугалась. Черная тень скрывала его плечи, и сумеречный свет пересекал горло, будто зыбкий меч снегового перевала, и продолжался вверх, где серое лицо, скомканное гримасой, казалось, сворачивается внутрь, уползая за опущенные веки и сжатый рот…Подхватил под ягодицы, подавая к себе, и скомканное лицо поплыло, разглаживаясь, будто лопнули на тюке ремни. Прижимая девочку к себе, притиснул сильно грудью, животом и застонал, закусив губу. Ее сердце билось быстро и часто, мешая слышать, и она вытягивала шею, отклоняя лицо, чтобы ухо было подальше от тяжелого мужского дыхания.
Держа ее под колени и спину, как ребенка, согнулся, укладывая на разостланный плащ. Стоял на коленях, блестя большими глазами, оглядывая всю так, что мурашки забегали по рукам Хаидэ. Теперь она уже следила за каждым его движением, напрягшись, как суслик глядит из норы.
Нуба, убрав руки, согнутым пальцем тронул ей рот, раздвигая губы. Хаидэ сжала губы, но раб, покачав головой, опять раздвинул. Послушалась, часто и коротко дыша. Накрыл ладонями маленькую грудь, сжимая, сперва легонько, но все сильнее.
— Нуба, — испуганно шепнула девочка, а он, скользнув пальцами по животу вниз, огладил сомкнутые колени, и, одним поворотом руки, резким движением ладони, распахнул их, вскрывая, как морскую раковину.
Переметнулся сбоку наверх, стягивая свободной рукой набедренную повязку. Ткнулся в бедро.
«Рукоять меча в ладонь» — мелькнуло в голове Хаидэ, а он вдруг навалился, втыкаясь, распарывая, разворачивая…
— Нуба! — закричала Хаидэ, — Нуба! Нет! Я передумала!
Но крик смялся, прижатый сильной рукой, и она, широко раскрывая глаза, пыталась раскрыть рот, чтоб укусить жесткую ладонь, и не могла, билась, раздувая ноздри и поворачивая локоть — упереться в мерно и сильно дергающийся над ее распластанным телом огромный бок, вогнать в ребра, чтоб он снова стал с ней, а не над ней и не внутри. Чтоб услышал — она передумала!
Злость убивала боль и одновременно усиливала ее. Хаидэ извивалась, теряя рассудок от ярости и недоумения. Нуба казался ей черным обвалом из грохочущих камней, что сыплются на голову и плечи, и куда им кричать, если ни глаз, ни ушей. Ни сердца.
Свет еще стоял вверху, а песок накрыла темнота. В ней происходило невидимое, только высокий яростный крик и мужские стоны рвались от живого клубка, сплетенного из светлых и черных комков, полос и сгибов.
Сминая складки плаща, женская рука горстью схватила холодный песок и, неловко вывернув кисть, швырнула в нависшее черное лицо с еле взблескивающими в темноте глазами. Нуба, не отвернувшись, заревел, так что сверчки испуганно стихли, и тяжко упал головой на ее плечо, лицом сползая по мокрым, выпачканным в песке волосам. Мужские ладони раскрылись, оставив на коже девочки горящие, как ожоги, следы пальцев и ногтей.
Хаидэ, придавленная огромным обмякшим телом, плакала, отвернув голову и зажмуривая глаза. Царапаясь, неловко растопыривая пальцы, спихивала Нубу, и он, содрогнувшись в последний раз, сам повернулся, выпуская ее из-под себя. Откатилась на взрытый песок, дергая ногами, отползла подальше. И свернулась клубком, поджав стиснутые колени, охваченные руками.
Над темным берегом встала сторожкая тишина. В ней слышалось тяжелое и рваное дыхание мужчины. И частое — девочки, единожды прерванное злым всхлипыванием, тут же задавленным.
Отдышавшись, Нуба на четвереньках подполз, лег на бок рядом. Осторожно коснулся пушистых волос. Ладонь все еще мелко тряслась. Хаидэ дернулась резко, сбрасывая руку. Нуба вздохнул тяжело, виновато. И снова погладил по голове и плечу.
Над черным морем стояла огромная красная луна, и по воде, из-под края луны, текла красная размытая дорожка. Прямо к залитому слезами лицу девочки, облепленному холодным песком. Если бросить камень, дорожка задрожит, исходя волнами, а потом успокаиваясь, вспомнила Хаидэ. И невнятно, горестно удивилась воспоминанию — она любила так, раньше. Сидеть на песке, чтоб рука Нубы обнимала ее плечи. Кидать камешки в красную полосу, ждать, чтоб та стихла и снова кидать. Было так хорошо, из-за его руки на плечах. Он был — ее Нуба, самый верный и самый послушный. А она была его Хаидэ.
Думать это было очень горько, но прикосновения большой руки не исчезали, будто и не изменилось ничего. Снова такие родные, привычные. Хаидэ вздохнула прерывисто. И уже успокаиваясь, ждала их, закрывая и открывая глаза.
И вдруг рука исчезла, только сверчки пели размеренно, будто ничего не случилось.
Хаидэ повела назад плечом, открыла один глаз, другой, приподняла от песка голову. А, вон, — стоит поодаль, голый, длинный, пересекая багровую полосу на воде черным телом. Увидел, что подняла голову, и вдруг затанцевал, смешно вскидывая ноги, размахивая руками, гудел песню без слов, поднимал лицо к луне, корчил ей свирепые рожи.