Девочка смотрела на него мрачно, потом фыркнула. Потом засмеялась, но, сразу морщась, переползла на сбитый плащ и села.
— Нуба! Прекрати! Я тут — плачу, а ты!
И снова всхлипнула, улыбаясь, глядя, как скачет мужчина…
Нуба упал на песок, пополз к ней, царапая живот об острые камушки. Уткнулся носом в пальцы ног княжны. Замер, тепло дыша.
— Нуба, — помедлив, та опустила руку на упругие завитки, с которых сыпался мокрый песок, огладила затылок. Нуба сомкнул пальцы на тонкой щиколотке, шевельнулись губы, тепло покрывая ступню поцелуями.
— Хватит. Иди, сядь со мной.
Но он потряс головой и уткнулся лицом крепче, замер. Девочка подергала толстую мочку.
— Ну вот, теперь я должна тебя утешать. А утешать ты меня должен, разве нет? Сядь, будем разговаривать. Серьезно.
Нуба разогнулся, сел рядом, сверкнув глянцевой кожей. Хаидэ, не вставая, переместилась лицом к морю: легче, когда море в глазах.
Они сидели, обхватив колени, смотрели на темное море и висящую над горизонтом сережку Ночной красавицы, зеленую и яркую, будто промытую дождем. А под ней и под медленно восходящей луной все светлела красная широкая дорога в полморя, будто вытекала лунная кровь.
— Нуба, ты меня еще любишь?
Качнулся, тронул плечом. Девочка кивнула.
— Хорошо. Ты мне сделал больно. Очень, — выслушала покаянный вздох, — ты был… как зверь. Хуже Брата с кобылицей. И тебе нравилось. Я видела. Даже то, что я кричала и плакала. Ты сиди, сиди, нечего теперь. Хоть сейчас меня слушайся. А то я подумаю, что теперь некому будет меня защищать.
Она позволила Нубе взять свою ладошку, забрать под мышку, прижав.
— Теперь я женщина, так?
Нуба выпустил на волю ее ладонь, развернулся. Уставился в светлое серьезное лицо и затряс головой, мучительно сведя лицо.
— Как это — нет? Мне Ахатта говорила. И нянька. Вон, смотри, на плаще пятно. Все так! Чего ты меня хватаешь? Скажи, что не так? Ты поешь свои песни, говоришь со зверями и птицами, а со мной никогда! Почему? Даже безъязыкий Яс может объяснить что-то пальцами и лицом. А у тебя язык есть, так говори со мной!
Внимательно смотрела на страдальчески приподнятые брови, дрожащие толстые губы:
— Раз не хочешь, я буду решать сама! Так вот, я — женщина. Вот плащ с кровью. И мне больно до сих пор. Сидеть неудобно. Я…
Нуба прижал палец к ее губам. Хаидэ замолчала. Подчиняясь плавным движениям его рук, легла на спину. Глядела вверх, на тонкие иглы звезд, спрятанных за лунным светом. Слушала, как погладил плечи, легонько провел по груди, по животу. Закрыла глаза. Скользнул пальцами по бедрам. Ведя руками выше, накрыл ладонями низ живота, где болело. Хаидэ лежала смирно, только приоткрывала глаза, выращивая звездам тонкие острые лучики. Наконец, вздохнула успокоенно, как всегда, когда Нуба лечил ей ушибы и ссадины:
— Все, не болит, — и уперлась руками в плащ — встать. Но раб не убирал рук, и она осталась лежать, снова смеживая веки.
Нуба тронул ее щеки и губы. Провел по шее, плечам. Хорошо, уютно. Накрыл ладонями грудь. Погладил, спускаясь к животу. И коснулся бедер, легонько расталкивая…
Взвившись, Хаидэ подбила рукой широкие ладони. Села, натягивая на живот угол плаща.
— Ты что, Нуба? Опять? Мне поговорить надо, серьезно! А ты со своим, этим!
Нуба взревел, и Хаидэ быстренько отползла подальше. Воин вскочил, рассыпая песок, закричал, жалуясь и возмущаясь. Тряс большими руками, нещадно бил себя по голове основанием ладони. Бегал взад и вперед по песку, выл непонятное небу и звездам, пиная песок.
Пораженная Хаидэ следила за ним, открыв рот. Один раз подбежал к ней, потрясая кулаками, прокричал без слов. Пока орал, девочка глаз не могла отвести от его живота. Перехватив ее взгляд, смолк. Махнул рукой потерянно и, сгорбившись, пошел в море. Плеснула ночная вода.
Хаидэ, закутав краем плаща ноги, ждала, стараясь разглядеть на серебряной воде черную точку.
Вернувшись с глубины, Нуба сел на прибое темным комком на лунном серебре. Тогда девочка встала и, отряхивая песок, пошла к воде. Зайдя по пояс, смыла засохшую кровь, вернулась к Нубе, положила на плечо мокрую руку:
— Пойдем на сухое. Я все равно договорю то, что хотела.
И, снова устроившись на плаще, сидели, обнявшись, грели друг друга. Хаидэ заставила раба обернуться просохшей повязкой.
— Ты не сердись, Нуба. Я многое не знаю еще. Буду узнавать, стану умнее. А пока так прошу, как голова мне подсказывает. Не сердишься? Теперь хочу, чтобы у нас с тобой все было, как раньше. Будто и не было ничего. Не клянись. Ты и так послушаешься. Да?
Кивнул со вздохом.
— И еще хочу просить. Сделай так, чтобы я мужа своего любила. Сможешь?
Нуба молчал и княжна, не торопя, ждала его ответа. По-прежнему шлепались о песок мелкие волны и трещали сонные сверчки, замолкая, когда быстрая тень совы чиркала по лунному диску. Но он все молчал.
— …Хотя бы сделай так, чтобы не было мне больно, здесь, — ухватила его руку, положила на свой живот, в самый низ, — и здесь, — перетащила повыше, прижала под грудью, где сердце опять застукало часто-часто.
— Сделаешь?
Обняв за плечи, тот закивал, снова утыкаясь лбом в ее согнутые коленки.
— Вот и хорошо. Мне теперь не так страшно. Ты ведь мой Нуба. А я — твоя Хаидэ, всегда. Так?
И, не сомневаясь в ответе, зевнула. Мгновенно засыпая и от этого ослабев, протягивала то руку, то ногу, пока он одевал ее в штаны и рубашку. Вдруг, что-то вспомнив, проснулась:
— Плащ! Нянька увидит!
Усадив ее к теплым камням у обрыва, Нуба взял с песка плащ. Растянув старую ткань, наощупь отыскал и вырвал лоскут с мокрым пятном, сложив в маленький квадрат, спрятал в складки своей одежды. Кинул плащ через плечо, и, взяв сонную девочку на руки, пошел в темноту, в степь. Не выбирая, приминал большими ступнями колючки и мелкие камни, глядел, не отрываясь, на белеющее лицо, нахмуренные брови, блеснувшие в темноте зубы, — пробормотала что-то во сне. В ответ что-то шептал закрытым глазам, рассказывая ей, тише ночных сверчков. Порой останавливался, прижимал к себе, мягко, и снова шел, медленно и осторожно ставя сильные ноги.
…Под воркотню Фитии уложил в шатре. Повозился, на ощупь расплетая сбившиеся косички. Снятых ежиков спрятал в кисет на столбе, задержался, глядя, как отсвет огня гладит серьезное лицо.
У костра, слушая охи няньки над порванным плащом, поел тушеных бобов, залитых кислой, остро пахнущей чесноком простоквашей, и, дождавшись, когда старуха легла, ушел далеко в темноту, раскрашенную лунным светом.
За холмами, длинным одним, и двумя меньшими, где ни отсвета, ни звука нет от кочевья, вовсе один под неровной белой луной, раскинул в ночь длинные руки, медленно стал танцевать. Затянув печальную песню, кружился, вплетая себя в черную голубизну степи, взмахивал руками, падал на колени. Просил, рассказывал, жаловался, угрожал… Вернулся уже спокойный. Лег у потухшего костра на старую шкуру. Вспомнил, как было. Зажал между колен большие ладони и заснул, улыбаясь.
21
За снеговым перевалом, за острыми пиками и ущельями, в которых ночь прячется от света дней, лежит прекрасная страна, с зелеными лугами, шелком покрывающими склоны холмов по краям долин. Как горсть драгоценных камней, брошенных в подол праздничного платья красавицы, сверкает в просторной долине город, в котором высокие шпили над черепичными крышами украшены ажурной мозаикой с изображениями загадочных зверей и изысканных цветов. Дома толпятся, не мешая друг другу, тонут в зелени и многоцветье садов, а меж ними вьются улицы, мощеные белым камнем. Главный город, лучший среди прекрасных, столица великого государства, управляемого великим князем, потомком древнейшего рода.
Все есть в золотом дворце с серебряными стенами и самоцветными крышами. Воины в сверкающих доспехах хранят покой правителя, музыканты услаждают слух гостей и хозяев, рабыни пляшут иноземные танцы, ученые считают и наблюдают, рассказывая невиданное, путешественники одаривают рассказами о дальних странах, получая взамен восхищенное внимание и богатые милости, лекари творят чудеса, исцеляя недужных и прогоняя призрак старости прочь за дворцовые ворота. А еще — циркачи, гимнасты, фокусники, канатоходцы. Будто за каменным кружевом стен находится рай на земле. И страна, которой правит справедливый царь, не знает горестей и страданий. Все хорошо.