Патахха накрыл рукой знак на плече, шепча нужные слова. Кровь на его лице высыхала, щекоча кожу. А рука, накрывшая плечо Абита, бледнела в лунном свете, роняя в траву подсохшие черные чешуи, пока не очистилась полностью, и только сквозь пальцы просвечивал еле заметный зеленый свет. Договорив заклинание, Патахха осторожно убрал ладонь и перевернул ее, всматриваясь. По ладони медленно ползали маленькие бледные огоньки. Такие же скучились на плече Абита, то выстраиваясь в знак, то снова растекаясь бесформенными узорами. И, оставляя плечо, по темному воздуху перетекали в ладонь шамана. Когда последний, мигнув, встал на свое место, Патахха, держа на ладони светящийся рисунок, поднялся с пригорка, обошел спящего, пересекая поляну. Встал на серебряную от луны траву.
Он не смотрел на того, над кем только что наклонялся. Подняв над головой сомкнутый кулак, подставил его под слабый дрожащий зеленью луч. И снова запел, хриплым сорванным голосом, негромко, не думая о словах, да и вообще стараясь не думать, не вспоминать дорогу сюда, чтоб суметь добраться обратно. Он пел, земля под кожаными подошвами мягчала, проминаясь все глубже. И, рассказав ярким, как осенние плоды, звездам, о слезах Ночной красавицы, надавил ногами на зыбкую землю, приседая.
Снова мелькали вокруг тени, обдавая лицо шамана душным тяжелым дыханием, снова ныли свои песни пляшущие в гнилом пламени женщины. Но бубны стучали ровно и были слышны, может быть, потому что держал их медный стук, откуда-то мерно приходящий к нему в уши — удар за ударом, так бьется сердце, ни одного удара не пропустив. Патаххе не пришлось ползти, он шел, время от времени прижимая к груди и ко лбу ту руку, что осталась в жертвенной крови и изредка осмеливаясь взглядывать сощуренными глазами. Нежить ползала и летала вокруг, тыкалась в руку безглазыми мордами, и мордами с огромными слепыми глазами, тянулись к руке, дрожа, скользкие языки. И небесный шаман, благодаря нижний мир за короткую дорогу и силы в деле, останавливался, пережидая, когда очередной язык слизнет каплю крови, очередной мерно дышащий смрадом нос втянет в себя ее запах. И, ведомый звуками сверху, держа второй кулак за пазухой, нащупал уставшими ногами место под горловиной верхнего мира. Стоял, заканчивая петь, и сдерживал желание задрать голову и зацепиться взглядом за лунный свет. Оттуда, сверху все шел и шел мерный звон меди. Патахха старался не гадать, кто вместе с бубнами мальчиков держит его, чтоб не навести на помощника мертвых взглядов.
И вот, ощутив, как уставшие ноги сами собой выпрямляются, становясь легкими и уже лишь носками касаются черного камня, замолчал, спев последнее слово. Медленно вытянул вверх грязную руку. Один сапог уже не касался земли, второй провел носком, отрываясь. И вдруг, зашипев, шевельнулись нижние камни, раскалываясь и выпуская из-под ног черный клубящийся дым. Как мотки черной шерсти тугие клубы поднимались, ползая по ногам, дергая подол рубахи, и разворачивались, цепляясь за одежду зыбкими, но хваткими пальцами. Шаман дернулся, почувствовав, как пальцы лезут по согнутому локтю, проползают по запястью и тычутся в запахнутый вырез рубахи, где у груди покоился прижатый кулак с замкнутыми в нем огоньками знака.
— Ос-ставь… — раздался в ушах шип и зашелся хлюпающими вздохами.
— Иди с-сам, ос-ставь нам его…
Шип множился, буравя перепонки, пролезая в самую голову, и Патахха затряс ею, уронив шапку.
— Нет, нельзя, его нельзя, — просительно шепча, опустил поднятую было руку, стал совать ее вниз, растопыривая окровавленные пальцы, в надежде отвлечь гостя из мира еще более нижнего. Перед закрытыми глазами замелькали картины ночной поляны и мирного лица со сбитой всклокоченной бородой. Это он, Патахха, навлек на Абита нижние силы. Спал бы парень. И вот.
По растопыренным пальцам проползли, извиваясь и сдавливая руку, холодные веревки щупалец, сжали запястье, и в нем гулко забилась кровь. Патахха прерывисто втянул в легкие воздух. В голове прыгали мысли, скакали, обезумев, и никак не могли остановиться. Ледяные глаза учителя Беслаи, нахмуренный лоб Торзы, белые руки его отца, обряженного в погребальные одежды, и вдруг — широкая грудь ивовой сойки, когда птиц восседает на ветке, красуясь перед своей маленькой женой. Грифы. Морда старой лошади, что пасется за палатками уже много лет, не зная поклажи и всадников.
«Я-то думал, снеговой перевал» — мелькнула последняя, едущая верхом на принятом сердцем решении. И Патахха ответил, стараясь не слушать боль в пальцах, которые грызли чьи-то острые зубы.
— Я стар, но цена моя там — велика. Возьми…
Но свистнуло перед лицом, обдавая его жарким воздухом, пронзила ногу горячая боль, и загудело, сотрясая землю. Не договорив, небесный шаман открыл глаза, скосил их, пытаясь рассмотреть покачивающийся перед носом толстый стержень.
— Йэээ-э, и-и-и-и… — шип истончался, дрожа от бешенства, скакал в ушах. И Патахха, хватаясь изгрызенной рукой, вытащил из-за пазухи сжатый кулак и обхватил древко локтем. Резко застучали бубны. Стержень рванулся вверх и шаман в последний миг перед тем, как его выдернуло на поверхность земли, успел увидеть налитый нездешней, предвечной злобой взгляд, направленный не на него. Застывая от вещего ужаса, он посмотрел вверх и там, в горловине колодца привиделось ему лицо князя, озаренное теплым светом костра. Торза потянул за древко копья и выдернул его, не отрывая глаз от липкого взгляда черного монстра.
В каждой ночи есть глухое время, когда засыпает все. Это время без времени, потому что некому следить за ним и некому считать толчки крови в жилах на запястьях. Птицы, спрятав головы под крыло, замирают, впадая не в сон — в смерть. Звери, только что чутко водящие носом по запахам, застывают меховыми комками, и даже ветер не шевелит неподвижную шерсть. Стоят травы, каждая травина так, как застало ее исчезнувшее время, какая наискось, какая вытянувшись прямо. Звезды замирают, и свет их, протянутый к земле, можно тронуть пальцем и сломать, рассыпая стеклянную нитку на тысячи бледных иголок. Но некому трогать, спят даже людские сны в неподвижных сердцах.
Тысячи тысяч лет существует глухое безвременье ночи, и никто не может попасть в него и оглядеться внутри. Лишь делает время шаг в пустоту, как будто бы тотчас раздается следующий удар сердца и следующий выдох колышет грудь. Будто и не было черного пустого колодца в чужую бесконечность. А следующий шаг времени раздается уже по другую сторону пустоты. Которая тихо лежит и ждет следующей ночи.
Только редкие знают о пустоте и о том, что дыра есть и через нее, в мир трав и светлой воды, мир, где мужчина теряет голову от запаха женщины, а женщина, ненавидя его за муки рождения, вновь идет в кольцо рук, через дыру могут прийти чудовища. Иные, не познаваемые ни разумом, ни сердцем. И приходят.
Редкие знают об этом. Странно рожденные или отмеченные течением жизни, они знают и стерегут. Оберегают. Или идут туда, по великой нужде, когда нет других решений.
На залитой светом ущербной луны вытоптанной площадке лежал старик, свернувшись и сунув в изодранную рубаху крепко сжатый кулак. Одна нога его была подтянута к животу, а рваный сапог на другой пригвоздило к земле тяжелое длинное копье, которое держал сидящий над стариком мужчина в богатом кафтане и панцире из бляшек черного железа. Из-под разорванного сапога натекла лужица черной крови и застыла. А поодаль, на равных расстояниях друг от друга стояли три младших ши, каждый с воздетым над головой бубном.
Время сделало шаг, освободившись от сна безвременья, и три бубна стукнули разом. Пошевелился князь и, встав, бережно выдернул копье, отбросил. Упав на лежащий щит, копье отозвалось медным постуком, затихающим в шелесте бубнов. Торза склонился над Патаххой и помог ему сесть. Тот застонал.
Замер в ночи медный звон от упавшего копья. Патахха раскрыл глаза, двинул раненой ногой. Лужица, сверкая белым бликом по черной поверхности, ширилась, растекаясь по земле темными щупальцами. Небесный шаман завозил ногой, размазывая зловещие очертания. И хрипло рассмеялся, отнимая от живота кулак.
— Ты счастлив, князь.
Он раскрыл руку, показывая пустую ладонь, с которой слетали еле заметные огоньки, выстраиваясь в воздухе в знакомый каждому Зубу Дракона рисунок. Торза вздохнул, от легкого движения воздуха огоньки покачнулись и растворились.