«Не двое. Есть еще. Два или три, я не вижу…Слышу».
Свирепея от того, что ее, воина, захватили врасплох, плакала злыми слезами, мычала, стараясь вытолкнуть языком изо рта вонючую тряпку. И — боялась. Кто бы ни победил в медвежьей борьбе, побежденный просто уступит право первого. А их тут — пятеро. Или — больше?
Звезды смотрели на распластанное тело, схваченное узлами, надетыми на длинные колья, вбитые в песок. Просто смотрели, исчезая за шатающимися борцами и появляясь снова. И никто, никто, кого звала она, кого просила недавно, стоя по горло в звездной воде, не спустился со снегового перевала — помочь, уберечь, спасти. И наказать врагов. Она — одна…
Мысль прыгнула и упала, недодуманная. Потому что, хрюкнув, один из бойцов вдруг замер и, медленно отрываясь от соперника, повалился на песок, забулькал горлом, хрипя. Смешки смолкли, заскрипели поспешные шаги, злые восклицания смешались с ними. Второй боец, тяжело отпрыгнув, воздел руки с блеснувшим в одной ножом, готовясь отразить невидимое нападение. И блеск метнулся из черной руки, замелькал, поворачиваясь, нанизывая на себя звездный свет, канул в недалекой воде. Тойр взвыл с яростью и недоумением, осел бесформенной кучей, продолжая стонать. И стих.
Топот удалялся, уже слышался треск ветвей на прибрежных скалах. Быстрая тень, закрывая звезды, склонилась над Ахаттой, двигался нож, лопались, освобождая руки и ноги, веревки. Поддев сбоку у талии, обрезал петлю через живот, и она, садясь, дернула изо рта тряпку, вдохнула кипящий воздух и хрипло закашлялась, цепляясь руками за плечи мужа.
— Ис-ма…
— Тихо!
Вскочив, поднял ее за плечи.
— Одежда где? Куда ты ее…
Яркий свет десятка факелов вспыхнул одновременно, заливая песок красными ползающими тенями. Они стояли посреди крошечного пляжа, изрытого ногами тойров, двое из которых валялись сейчас поодаль, блестя мертвыми глазами. Кровь не была видна в красном свете, а раны, что нанес нож Исмы, прятались под одеждой — небольшие точные удары, похожие по быстроте на укусы песчаной осы.
— Так пришлые платят детям-тойрам за еду и тепло очага.
Мерный голос, без злости и без удивления, но с ясно слышимой насмешкой, проговаривал слова. Жрецы, столпясь, стояли тесной кучкой на каменной макушке ближайшей небольшой скалы. Пятеро держали в руках факелы. И жрец-Пастух стоял впереди, смотрел вниз с грозной насмешкой на жирном лице. Длинные серьги, спускаясь на плечи, светились и вспыхивали прозрачными огнями.
— А я предупреждал, высокий гость Исмаэл, твоя жена, одержимая сладкими бесами, навлечет на себя горести и гнев матери-горы. Но она приняла еще большую вину, заставив тебя убить. Тех, кто принимал тебя, как брата!
— Они хотели взять ее, — Исма заслонил собой дрожащую обнаженную жену, — они…
— Замолчи, презирающий обычаи! Она заставила их, неразумных детей. Манила, показывая себя, как девка на грязной ярмарке. Ничего бы не стало с ее телом, если бы пара мальчишек вкусила его. Ты знаешь, в племени тойров это лишь в радость. Мужчинам и женщинам.
— Мы не тойры.
Жрец, стоя почти над головой Ахатты, рассматривал ее, как рассматривают жука, брезгливо.
— Я не спорю над телами убитых тобой юношей, дикарь. Идите в свою пещеру. Мы решим, что с вами будет.
Подхватывая подол, он повернулся, и жрецы расступились, отводя от бритой головы факелы. По одному исчезали, спускаясь на другую сторону скалы, и свет угасал, уступая место ночи, полной звезд и шуршания воды.
Исма отпустил плечи жены, поворачиваясь к берегу, где лежала темной кучей ее одежда, но Ахатта вцепилась в его руку. И он повел жену, поддерживая за талию. Молчал, и она молчала тоже, иногда взглядывая на его невидимое в темноте лицо. Кое-как одевшись, пошла сама, держась за руку Исмы и стараясь не повисать на нем, хотя ноги то и дело подгибались. Молча он подсадил ее на лысый пятачок скалы, у входа в черные заросли. И уже там, под ветками, когда впереди засветилась тусклыми щелями гора, Ахатта схватила его руки и, останавливая, зашептала:
— Давай уйдем, Исма! Муж мой, убежим сейчас, пока нас никто. Ты ведь убил. Что будет? Надо уйти.
— Нет, — он покачал в темноте головой и повторил:
— Нет. Зубы Дракона не бегут из наема. Или договор до конца или смерть.
— Но я…
Она замолчала, не закончив, потому что мысль о вине пришла и навалилась, как пьяный тойр, воняющий полусырой рыбой. Я? Меня не должно быть тут. Я нарушила закон, и теперь из-за меня — все. Исме все это — из-за меня…
— Что?
— Нет. Ничего.
Уже в пещере, когда Исма, не дав ей заняться очагом, насильно уложил в постель и лег рядом, но, больно стукнуло ее сердце — поверх покрывала, спросила безнадежно:
— Что теперь будет, Исма? Что будет с нами?
— Я не знаю. Но тойры часто убивают друг друга. Они вызывают на бой стариков и убивают их. А потом стаскивают на дальний пляж, оставляя тела морским птицам и горным шакалам. Потому у них нет стариков, Ахатта, чтоб не тратить на них еду.
Она вспомнила взгляд жреца на свою грудь. И его насмешливую улыбку на красных губах, умащенных помадой.
— Мы не тойры, Исма.
— Я знаю. Но боги снегового перевала не оставят нас.
— Сегодня они оставили меня, — горько пожаловалась Ахатта, и снова сжалась, ожидая, муж скажет «ты сама… виновата сама».
— Они прислали меня, глупая. Спи.
Она послушно закрыла глаза. И снова открыла их, потому что перед закрытыми глазами на багровом фоне замаячило бледное пятно глаза. Потолок посверкивал слюдяными блестками, отзываясь искрами на прыгающий свет в маленькой плошке.
— Ахи? Те тойры, что дрались за тебя… Скажи мне, я успел? Они…
— Нет! Они привязали меня, и ударили, перед этим ударили, но не тронули меня. Ты пришел вовремя, я благодарю тебя за это, муж мой…
— Благодари небесных лучников. Они сказали мне.
— Хорошо. Да.
Она лежала, боясь пошевелиться. И закрывая, открывая глаза, молила богов снегового перевала, чтоб Исма откинул край покрывала и лег так, как ложился каждую ночь, прижавшись к ее голой спине, и тепло дыша в шею. Молила, пока не услышала, как изменилось дыхание заснувшего мужа.
…
— Иди сюда, Ахи…
Морщась от боли в шее, она открыла глаза и села повыше, натягивая на себя покрывало. Исма стоял под аркой, прочерченной черной трещиной, так и не прикрытой ковром. Улыбался ей и манил рукой, положив другую на бледный, плавающий под изгибом арки глаз.
— Пойдем, Ахи.
— Исма, — голос не послушался, и слово вылетело еле заметным ночным мотыльком, — Ис-ма. Туда? Мне?
— Я твой муж, Ахи-охотница. Забыла? Иди, я зову тебя.
«Он — мое племя».
Отбрасывая тяжелое покрывало, Ахатта встала с постели. Потянулась за сброшенным на приступку кафтаном.
— Не надо, Ахи. Иди…
Жесткая шерсть ковра примялась под босыми ногами. Глухо отозвался задетый на ходу вымытый котелок, приготовленный к утру, овеял теплом остывающих углей очаг.
Поднимая лицо к улыбающемуся лицу мужа, Ахатта подошла и он, взяв ее руку, преодолевая еле заметное сопротивление, приложил ладонью к серому пятну на стене. Нажал. Две их сплетенные руки легли в мягкое, податливое, и трещина арки проистекла серым дымком, закружив Ахатте голову запахом старого перебродившего хмеля. Дым натекал, как легкая вода, заполняя пространство, ограниченное черной линией. И, когда, устав осторожно и неглубоко дышать, Ахатта вдохнула его полными легкими, стена в арке исчезла. Лишь дым клубился, скрывая все, но дышалось легко, и хмель плавно кружил голову. Ахатта засмеялась, доверчиво глядя на мужа, в его серые с плавающими точками черных зрачков глаза, и тот кивнул, ободряя. Подтолкнул вперед, в туманную пелену.