— Мератос, поди вниз. К фонтану, набери новой воды для цветника.
— Но госпожа, цветы политы…
— Иди.
— Хорошо, госпожа. Я скажу Фитии, пусть придет сюда?
— Нет. Я буду одна.
Остро глянув, девочка пробежала к двери и задернула за собой штору. Хаидэ наклонилась вперед, зажимая руки между колен. Улыбаясь, топнула босой ногой. Двигаться, двигаться! Внизу лежит больная Ахатта и ее жалко, Нуба канул в неизвестность и по ночам приходит тоска. Исма умер, бедный прекрасный воин Исмаэл… Так почему же тело поет, кричит свою песню? Будто свалившееся на нее оказалось ключом, открывающим двери. И там — такое. Как быть с ним?
Рассмеялась, облизывая языком пересохшие губы. Вскочила и, подойдя к зеркалу, отстегнула пряжки с плеч. Опустила руки, потряхивая, чтоб одежда быстрее сползла к ногам и, не дожидаясь, стала стягивать, топча подол босыми подошвами. Зеркало, дрожа полированной бронзой, отзывалось на движения. Упал поясок, звякнули пряжки. Зашелестело на груди золотое ожерелье, щекоча кожу, когда Хаидэ подняла руки, освободить волосы от тугого обруча.
Поворачиваясь, внимательно смотрела на себя. И рассмеялась, вспомнив, как девочкой на теплом песке рассматривала свое спящее тело.
— Мое тело проснулось. Совсем проснулось.
Округлости и впадины, освещенные мягким, процеженным через полотно солнцем, держали взгляд. Тут хорошо, и тут хорошо — отмечала, глядя на изгиб талии, линию бедра, на то, как напрягается икра, когда пальцы ноги упираются в пол. А тут — слишком мягко, эй, дочь степи, ты можешь превратиться в греческую матрону, с вислым животом и большими грудями. Если не будешь танцевать и заниматься гимнастикой.
Встретившись с глазами отражения, скорчила гримасу, дразня себя.
«Так Теренций смотрит на стати купленной кобылицы». Безжалостная мысль, ударив, принесла наслаждение.
Да, — она закружилась, потряхивая головой и раздувая ноздри, — кобылица, которую покупают. Вот что сидело во мне, все это время. Может быть, это демоны. Те самые, что приходят с болотными огнями, пробираются по ночной земле, нюхая, и если находят женский след, то вползают в женскую нору, забирая женщину целиком. Так говорят о женской силе в степях. И, не боясь демонов, смеются. Потому что ни один демон не справится с дочерьми Зубов Дракона, которые могут скакать день и ночь, драться голыми руками и спать на холодной земле. Но тут, в ленивом и безмятежном покое дома-дворца демон, нашедший ее среди местных чужих богов, может стать сильным…
— Может, — согласилась Хаидэ.
— Но я все равно сильнее!
Схватила плащ, накинула и запахнула, затягивая поверх складок кожаный пояс. Дернув занавесь, побежала вниз по лестнице, выкрикивая имя няньки.
— Что? Что птичка?
Фития торопилась навстречу и Хаидэ остановила ее, схватив за руку.
— Не надо наверх, Фити. Пойдем, дашь мне одежду.
— Какую?
— Мне нужны штаны и рубаха. Все. Нет, еще нужен лук, простой.
— А…
Нянька глянула на разгоревшееся лицо и промолчала. Пошла впереди, кренясь и одной рукой касаясь белых колонн. Свернув за угол, отперла дверцу своей комнатки. Подошла к корзине, в которой свалено было вперемешку всякое тряпье.
— Тут вот, стирано, для слуг в доме. А лук, где же я тебе лук-то…
— А мой?
Старуха, держа в руках мятые штаны из грубого полотна, повернулась.
— Ну, есть твой. Тебе зачем?
— Фити. Где он? Тетиву надо, наверное, новую. Ну, скорее давай!
— Не нужна новая. Цел, я уж старалась. Натянешь только сама, а то руки у меня слабы.
Хаидэ дернула из ее рук штаны и, прикрыв двери, скинула плащ. Засмеялась, глядя, как хмурится нянька. Одеваясь, слушала ворчание, впрочем, никакой злости или испуга в голосе няньки не было. Завязала узлом волосы и, подхватив их старым шарфом, плотно намотала его на голову, оставила край, чтоб закрывать лицо.
— Проведешь меня на конюшню. Там есть кто сейчас?
— Поели, спать ушли, ленивцы. Как нет хозяина, так их не дозовешься. Но коней почистили, причесали. Нету твоего Брата, девочка, только Брата нет.
— Ничего, Фити. Брат с Нубой.
— Улетели два черных. Погоди… А ты сама? Ты не собралась ли?
— Нет-нет, Фити. К рассвету вернусь. Сегодня на перекрестке старых дорог можно совершать обряд почитания Гекаты. Скажешь Теренцию, я взяла Цаплю, петуха и хлебы, мешок изюма. Я ему говорила. Он знает.
— И что мальчишкой поедешь, в штанах, тоже знает?
Хаидэ снова накинула плащ, подпоясалась. Топнула ногой, проверяя, хорошо ли сел наспех натянутый сапожок. Внутри все дрожало, просясь — скорее, скорее же!
— Видишь, плащ. А что под ним — мое дело.
Белую Цаплю вывели к задней калитке. Дом сонно молчал, лишь из окон, то из одного, то из другого выглядывала неугомонная Мератос, пока Фити не погрозила ей кулаком.
— Иди, Фити, иди. Присмотри за Ахаттой. Мужу скажи, я вернусь, утром. Скажи, Хаидэ будет просить Гекату, за него, поняла?
— Да, да. Езжай уж. Хаидэ…
— Что? — княгина нетерпеливо посмотрела, как танцует Цапля, вытягивая серебристо-бархатную морду к мощеной дороге, обсаженной густым кустарником.
— Подчини болотного демона, птичка. Пусть Ночная красавица хранит твое сердце.
Управляя послушной Цаплей, Хаидэ повела плечом, проверяя, на месте ли детский лук, похлопала рукой по колчану со стрелами. И свернув за угол, смешалась с едущими и идущими с базарной площади крестьянами. Шарф закрывал лицо до самых глаз. Пристроившись к скрипящей телеге, доверху набитой мешками с овечьими шкурами, порадовалась, что время мирное и городские ворота открыты.
— Йее-хо! — там, где летняя дорога уходила прямо, сверкая светлой затоптанной глиной, она свернула в степь и понеслась от побережья в рыжие и зеленые травы. Цапля заржала коротко, рванулась вперед, радуясь бегу под полуденным солнцем.
Они бежали, летели вместе, подставляя носы и глаза степному ветру, переполненному запахами полыни и чабреца. Мягко колыхалась широкая спина, взлетали копыта, бился о бока заплетенный хвост. Трепался по ветру шарф, и края плаща вспархивали серыми крыльями. Мысли скакали обок, подчиняясь мерному топоту.
Мое тело. Оно проснулось бы раньше. Но я попросила Нубу. И он сделал. Нуба, любимый. Но время пришло. Я — другая. Я — настоящая. Сегодня ночью я отворю себя. Прошлое сомкнется с настоящим.
К рассвету воды времени потекут одной рекой.
Летя через степь, оглядываясь, и видя — одна, совсем одна посреди желтого, рыжего и зеленого, Хаидэ закричала, во все горло, сердито и требовательно, без слов, одним лишь голосом, бросая крик в небо.
— Йее-хо!
Не вытирая слез, скакала, время от времени кричала снова и снова, так что из травы, выстригая крыльями жаркий воздух, поднимались перепелки. Смеялась и снова кричала.
После долгой скачки натянула поводья, похлопала по мокрой шее уставшую кобылицу. Ехала шагом, нюхая воздух, смотрела по сторонам, не обращая внимания на заболевшую с непривычки спину. На пригорке, по бокам которого толпились прозрачные молодые деревца, спрыгнула с лошади и охнула, растирая рукой бедра. Рассмеялась, покачав укоризненно головой, сбросила наземь плащ. И, оставив кобылу пастись, спустилась вниз, в рощицу.
Свет желто падал между тонких прямых стволов, ложился на траву пятнами. Хаидэ шла, бесшумно ставя мягкие подошвы сапог, нагибалась, подныривая под ветки. У отдельно стоящего дерева замерла, приготовив лук. Болел палец, незащищенный рукавицей, слезились уставшие глаза. Она закрывала их, проговаривая короткую просьбу к учителю Беслаи, чтоб не оставил одного из своих учеников, чтоб позволил утолить голод. И открывала снова.
Неподвижность охотницы обманула мелкое зверье. На поляну вышел барсук, поводя черным носом, переваливаясь, ушел под небольшой обрывчик, фыркая, захрустел улиткой. Мелькнул за деревьями заяц, одетый в летнюю серую шубу. Над головой хлопали крылья, то мелко, то сильно и мягко, Хаидэ определяла по звуку — это зяблики, а это — вяхири, пролетев, заворковали в зелени. Но не поворачивала головы и не шевелилась. И, наконец, из-за дерева вышла и замерла маленькая газель, повернула к солнцу морду с черной полоской по глазу.