Мысленно поблагодарив Учителя за заботу, Хаидэ, не дыша, натянула тетиву. Тенькнула недлинная стрела, будто прилетев из того времени, когда с этим самым луком она отправлялась на охоту с Нубой. И, прокричав детским голосом, газель упала, дергая ногами-ветками.
Нагибаясь, Хаидэ отразилась в остекленевшем черном глазу. Солнце наливалось желтизной, заглядывая в лицо сбоку, наблюдая, как, присев, молодая женщина старым ножом отрезает заднюю ногу убитого зверя. Тянет окровавленными руками шкуру, подсекая лезвием и, обмазав окорок глиной, кладет рядом на траву, собирая ветки для маленького костра. Полнясь красным вечерним соком, солнце смотрело, как сложенные накрест ветки ловят искры, одну за другой, высекаемые гладким круглым камнем о длинный брусок. И уходя за деревья, оставило темноте прыгающий на корневище из прогорающего хвороста неспокойный цветок огня.
Сдвинув в сторону еще горящие ветки, Хаидэ закопала в золу мясо и села, свесив руки, привалившись спиной к теплому стволу. Поодаль ходила Цапля, фыркала, дергая пучки тугой травы.
Воды времени, что разошлись когда-то, утекая из родника, и так долго текли своими путями, сходились. И скоро сольются в одну реку.
Запах крови уходил, на его место шел, щекоча ноздри, требовательный аромат жареного мяса. И из памяти поднимался, перемешиваясь с ним — другой, резкий, сплетенный с запахами специй и трав. Так жарили баранов на свадьбе, что была когда-то, десять лет назад, в этом же доме, с открытым небу каменным двориком, украшенном ребристыми колоннами. И этот запах мешался с множеством других: сладкие — благовоний, хмельной — вина, кисловатый — пива, скачущие запахи охапок цветов, невнятные ползущие — косметических притираний и бальзамов. Так много для чуткого носа девочки, привыкшего к ветрам степи…
31
Свадьба продолжалась.
Сюда в покои доносился ее шум. Хаидэ увели, как только солнце начало клониться к закату — готовиться к ночи. Теренций остался с гостями, отпускавшими вслед невесте соленые шуточки. Смеялся, пил, обнимал счастливого и пьяного Флавия. Хаидэ не все из сказанного понимала, но достаточно, чтобы уши у нее запылали.
Ее привели в купальню, в третий раз за сегодняшний день. Сняли роскошные одежды — тоже три раза меняла сегодня. Рабыни, переговариваясь на непонятном языке, снова искупали ее в мраморном бассейне.
Нуба ждал снаружи.
Хаидэ вспомнила, как скривился Теренций, увидев черного раба.
— У моей невесты хороший вкус, — сказал, ползая глазами по мускулистому телу, — надеюсь, он выхолощен? Проверьте. Если нет, отведите на конюшню, пусть там займутся.
Несколько рабов кинулись к Нубе, пытаясь развязать повязку.
— Что они хотят, Флавий? — испугалась девочка.
— Ничего страшного, княжна. Проверят, есть ли член. Если есть — отсекут. Тогда он сможет ночевать в твоей спальне на полу.
— Нуба, — велела Хаидэ, — стой смирно, не калечь никого. Помни, это и мои люди теперь. И — сними повязку.
— Ого! — поднял брови Теренций, — жаль холостить такого жеребца!
Хаидэ подошла, таща за руку Флавия, подняла лицо:
— Послушай меня, высокочтимый Теренций. Нуба — мой раб. А я — не твоя рабыня! Никто не дотронется до него. Флавий, я верно говорю? Понятно для князя? А если с ним что-нибудь случится, я заколюсь или отравлюсь. Ты сам объяснишь Торзе, что за беда произошла с его любимой дочерью. И с моей смертью твои интересы и интересы Зубов Дракона разойдутся.
— Флавий! — утомленно воззвал жених, — ты чем в степях два года занимался, негодник! Привез маленькое чудовище с замашками тирана. Ну, да ладно, невеста. Ты юна, но — права. Твой раб, делай, что хочешь. А ты не седлала его, чтоб скакать ночами? В степной темноте перепутать двух черных жеребцов несложно!
Хаидэ нахмурилась, пытаясь понять скрытый смысл знакомых ей слов.
— О, дикая юность, — вздохнул Теренций, забавляясь, — тем приятнее будет тебя объездить, ах, прости, обучить и просветить. Сначала ты торжественно и официально подаришь Греции свою степную невинность. Все будет довольно скучно. А попозже — займемся.
Хаидэ опустила глаза, злорадно вспомнив о своей невинности. Что он сделает, когда узнает? Она не боится. Пусть делает, что хочет. А если совсем уж страшное захочет сделать, она заберет Нубу и убежит. Или — прыгнет в окно. Вон, какой высокий дом — три комнаты одна на одну поставлены.
…Приведя с пира, рабыни завернули уставшую, помытую горячей водой девочку в нежную ткань, отвели к мраморной лежанке. Уложив на толстое покрывало, растерли мягкими звериными шкурками кожу. Поднимая одну за другой руки, снова выскоблили подмышки. Хаидэ лежала, мрачно глядя в потолок, на котором мозаика — голые женщины и мужчины. Одна из рабынь шепнула что-то другой и обе прыснули, сразу же став серьезными. Но кусали губы и щурили смеющиеся глаза. Хаидэ напряглась, вырвала руку из цепкой ладони смуглой женщины, села, натягивая край покрывала на живот. А та прикрикнула, стаскивая покрывало. Заговорила, мешая слова разных языков и показывая пальцем на волосы внизу живота. В другой наизготовку держала сверкающее мокрое лезвие. Девочка свела ноги и, крепко прижимая к животу покрывало, ощерилась, как зверек. Смуглая, каркнув, пожала плечами, но лезвие убрала.
Где же Фития, думала девочка с тоской, сутулясь, пока рабыни натирали шею, лопатки и плечи сильно пахнущим маслом, от запаха которого у нее кружилась голова. Няньку не пустили в купальню, отправили куда-то в дом, раза два слышался ее голос. И она — не боится, покрикивает вон на кого-то, будто домой к себе вернулась. А сама Хаидэ от злой растерянности и усталости, проведя много часов в пиршественном зале, почти забыла греческую речь: редкие слова влетают в уши, понимаясь, а прочее, что болтают женщины быстро — звучит, как журавлиное курлыкание.
Сильно и бережно поворачивая лежащую девочку, женщины натерли все ее тело, снимая излишки масла комком мягкого полотна. Подав руку, высокая чернявая гречанка с забранными косами, поклонилась, уже серьезно. Накинула белоснежный хитон и повела к стене, на которой висело огромное полированное зеркало. Усадила на низенький табурет. Увидев себя, Хаидэ запахнула на груди белую ткань, стараясь, чтоб движения не были поспешными.
Переговариваясь, женщины освободили золотистые волосы от сложной прически, тщательно расчесали. Обмакивая пальцы в плошку с маслянистой жидкостью, чернявая ловко закрутила концы прядей. И, крепко закалывая одну прядку за другой, подобрала все, оставив короткие кудряшки. Бережно надела ажурный обруч, усыпанный коваными золотыми листьями. Смуглянка убежала, вернулась с крошечной баночкой. Дернулась было к Хаидэ, отвинчивая крышку, но старшая прикрикнула. Отчитала, показывая на стену, откуда плыл толчками пьяный гул.
Заколов на плечах легкую ткань, торжественно вывели в длинный пустой коридор, освещенный медными светильниками и, поддерживая под руки, отвели в спальню. Здесь Хаидэ еще не была. Открыв рот, оглядывалась. Сколько тканей! Ковры! Ложе за прозрачными занавесями, зеркала. Столики, шкафчики, тумбочки, кресла…
Рабыни надели на девочку коротенький синий хитон, подпоясали. На ноги — сандалии: два ремешка да крылышки на щиколотках. Подвели к зеркалу. Глядя на пухлогубое отражение — лет десяти, не больше, Хаидэ подумала, вот так растешь, растешь, и что? Даже грудь не видна за всеми этими складками!
Но, наверное, эти лучше знают, как надо…
Усадив перед зеркалом, рабыни набелили загорелое лицо, положили на щеки румяна, обвели черной краской глаза, мазнули по губам ярким кармином.
— Теперь жди, — улыбаясь, сказала по-гречески старшая, — еще приду, попозже. Потом муж придет.
Ушли, оставив двери незапертыми. Хаидэ шепотом позвала Нубу. Он сразу пришел, возник в дверном проеме, огромный и мрачный. Зыркнул на ложе в шелковых подушках. На роспись над ним — козлоногие мужчины с большими торчащими членами бегают за женщинами в прозрачных одеждах, а те смеются. Сев на ковер, положил большие руки на блестящие черные колени и следил, как Хаидэ ходит, осторожно трогает вещи, открывает ящички и шкатулки, тащит низки жемчугов, камней. Поворачивается к зеркалу, прикладывая к шее.