Но тяжело остудить ярость солнца и дева Мииса замолкла, а из открытых глаз утекло золото, навсегда. Рычал, корчась, сожженный Йет, натыкался на неподвижное тело, катаясь.
И, увидев, что сталось с любимой дочерью, ахнуло солнце.
— Нет, — закричало оно, — нет! Вот вам обоим жизнь. Тебе и — тебе тоже…
По громкому слову солнца вскинулась дева Мииса, поднялась вверх и пропала в небе. С тех пор каждую ночь выходит она на порог небесной своей хижины, смотрит на край земли, туда, где спит солнце, а людям видна лишь сережка в ушке красавицы, полная ночного зеленого света.
Глупый охотник Йет по тому же громкому слову, зарос чешуйчатой кожей и стал безобразным слепым демоном. Жадно нюхая воздух, ползает он по земле и ищет женщин по запаху. И, находя слабых, вползает в женскую нору, хохоча, селится внутри, и женщина, без любви идет к мужчине, не сумев совладать со страстью. Будет лежать под ним, но после убьет, одержимая демоном, что студит в холодных болотах вечно пылающую чешую.
И только когда, ползая в гнилых болотах, найдет Йет вторую сережку, поднимет ее в безобразной руке, показывая матери-солнцу, то может случиться так, что солнце простит безумца и вернет ему человеческий облик. Если кивнет в ночном небе далекая дева Мииса, качая вдетой в ухо зеленой искрой-звездой.
Но горе в том, что не ищет Йет потерянного подарка, слишком много вокруг женщин, что по-прежнему ждут его, маня рыжими косами, черными косами, светлыми…
Костер догорал, а Хаидэ, согнувшись, сидела, укрытая плащом, смотрела на угли, что казались прозрачными, так и хотелось пальцем пройти в пылающее красное стекло, думала о словах няньки…Пусть хранит тебя Ночная красавица, а демону не поддавайся, женщина. То, что кипело внутри и даже сейчас, после целого дня бега, после охоты и сытной еды — никуда не ушло, лишь свернулось клубком внутри и тихо гудит, как пчелы в колоде, грозя своей отравленной силой, — оно, конечно, от демона. И о том же говорит ее память. Свадьба с Теренцием, брачная ночь. Ее крики и сухой язык, облизывающий губы, ее глаза, жадно следившие за мужем и ее тело, хотевшее его, да кого угодно, лишь бы схватил, встряхнул, прополз руками… Везде.
Она усмехнулась, и глаза на освещенном огнем лице стали глубокими и черными, как дыры.
Теренций сдержал свое обещание, сказанное перед свадьбой. То, что спрятала она в дальние сундуки своей памяти, закрыла на сто замков и выкинула ключи в темную воду под старыми скалами, пришло и прожилось ею снова, от самой первой минуты, когда в паланкине, наряженную как кукла, укутанную в кафтаны, завешанную ожерельями и браслетами, привезли ее в дом жениха, поклонились и ускакали, оставив. И первая ночь была лишь первой в череде тех, что посвящал муж ее обучению. Сначала сам, пока не кончились у него запасы волшебной мази, а потом призывая избранных, некоторых она до сих пор видит в тяжелых снах и тысячи раз убивала в мыслях, казнясь.
А если прогнать злые мечты о чужой смерти, отвернуться от горячего стыда, который приходил каждый раз, когда вспоминала себя, растрепанную, с блестящими глазами, с руками, протянутыми в нетерпеливых жестах, выполняющую насмешливые приказания Теренция, наблюдавшего за играми, то, оказывается, коротко было это первое время. Совсем коротко!
Она сунула обгоревшую ветку в костер, пошевелила, любуясь взлетевшими в черное небо искрами.
— Надо было помнить об этом всегда, княгиня. Не отворачиваться, — сказала шепотом, чувствуя на щеках привычную краску стыда, — ведь спрятанное может укусить. Или отравить.
Сколько же длилось это? Большой дом, разделенный на две половины, был наполнен чужим по самую крышу, будто стояла в нем, покачиваясь, розовая вода с душным и сладким запахом. И хочешь — не хочешь, сладость проникала в мозг, сердце и душу. Ходили по мрамору, качая бедрами, рабыни, посмеиваясь, шептались, поднимая подолы, хвастались ночными метинами. Знатные гости приводили тонких и нежных мальчиков, с кудрями, забранными под золотые венки, с губами, натертыми жесткой щеткой, подкрашенными кармином. Нескончаемые пиры прерывались походами в веселые дома, и гости возвращались оттуда, приводя еще девушек, устраивая соревнования между домашними обученными рабынями и гетерами, бросая им золотые монеты, и обливая вином из ритонов.
Осенняя свадьба. Время тяжелых плодов и сытых трав, время, когда вся степь пахнет так, будто можно есть ее целиком, как наваристую кашу из походного казана. А потом время серого ветра и частых дождей. Ей казалось, так долго, долго, каждое утро, шаркая, Фития заново разжигала жаровню посреди спальни, а стены дома были холодны, как лед, и только заморские ковры спасали от ледяной испарины. Иногда падал снежок, совсем легкий, зябкий и его было жаль. Но он, как мальчишка-нищий, на жалость отвечал злобой и воровал из жаровни тепло, делая день сырым и промозглым.
После — весна, котору она почти не заметила, и лето, полное пиров, гостей, вина и грубого веселья…
Год проведенный ей в Триадее завершился и начался другой. Шел. Для нее не меняясь.
А потом однажды море налилось синевой, под самые края. И стало ясно, там за краем воды — снова весна. Солнце чаще смотрело сверху, и Хаидэ вдруг смогла дышать. Будто она не человек, что дышит воздухом, будто ей для дыхания нужен свет.
— Свет, наконец, прояснил мою глупую голову, — она смотрела в почти угасший огонь и прошедшие дни стеной стояли перед глазами.
В ту весну Теренций вдруг изменился, тогда ей казалось, необъяснимо. Пиры продолжались, но муж перестал вваливаться в спальню, и, бросившись в плетеное кресло, окидывать стены и мебель тем плавающим, ищущим взглядом, за которым следовали, обычно, старые или наново придуманные забавы.
Сидя у маленького костра одна, Хаидэ хмурилась, вспоминая. И вдруг — смеялась, с недоумением встряхивая головой. Она закрыла воспоминания внутри себя, и вот, достав, без жалости заставила себя вспомнить, будто взяла в руки и подставила солнцу, тому, что светит сейчас в ее голове. И то осветило черные норы, змеистые трещины, которые раньше вели непонятно куда.
— Он старел, мой муж. Вот оно что. Испугался смерти. И он захотел ребенка. Еще тогда…
Ей перестали давать травяной отвар, который приносили каждую ночь, после того, как муж посещал ее ложе. Но Теренций не знал, что после первой же ночи Хаидэ, тщательно расчесанная и убранная, после обряда домашним богам убежала на задний двор и, уведя за старую смоковницу Нубу, усадила его перед собой и сказала:
— Нуба, у меня не будет детей. Ты это можешь?
Черный великан смотрел на нее, будто ожидая объяснения. На широкое лицо падали солнечные пятна, сухой лист опустился на круглое плечо. Но она молчала, глядя требовательно. И он кивнул.
— Вот и хорошо. Ты сделай уже сегодня, к закату. Чтоб уж наверняка.
Почему она не попросила полной защиты от мужа? Ведь Нуба, стряхнув с плеча лист, смял его в вытянутой руке и потом, вопросительно глядя, сделал быстрый жест, которым дразнили друг друга молодые мужчины Зубы Дракона: сложенную лодочкой ладонь подержал пальцами вверх, а потом опустил, заставив жалко поникнуть. Сделай он это, Теренцию не с чем было бы приходить в спальню. Но она, может быть, вспоминая демона, который угнездился в низу живота, и просыпался от волшебной мази, отрицательно покачала головой.
…Ей перестали давать травяной отвар. И сразу вслед за этим Теренций стал приходить в ее спальню, один, трезвый. Она ждала с холодным интересом, что будет. Но не было ничего. Несколько ночных неудач мужа наполнили ее злорадным торжеством, и однажды днем она улыбнулась ему в лицо, думая об этом. Кидая в него этой улыбкой. А вечером заперла дверь спальни изнутри, не слушая ворчания Фитии. Сидела у запертой двери на полу, держа в руке нож, прислушивалась. Услышав шаги мужа, встала у самого порога, примеряя расстояние до его живота. Шаги замедлились. И остановились. Десять медленных вдохов и выдохов тянулась тишина, двое, разделенные тесаными досками, украшенными чеканными завитками узоров, стояли и слушали. А потом шаги удалились. С тех пор Теренций ни разу не вошел в ее спальню.