Хаидэ вскочила, уронив легкое кресло. Пробежав к сундукам у стены, схватила разложенный темно-зеленый хитон. Сжимая губы, в ярости и веселье, стала накручивать на горящее тело складки прохладного льна. Что за мечты, княгиня? Твой муж немолод, исполняя твои ненасытные желания, один раз и еще раз и еще, взвоет и запросит пощады. Или напьется снадобий и умрет, придавливая тебя большим телом. Тебя что, взял Дионис в свою свиту?
Резко дергая, защелкнула пряжку на поясе, так стянув его, что еле могла вздохнуть. И, успокаиваясь, снова прошла, шелестя подолом, к зеркалу.
Когда появилась Фития, Хаидэ сидела, ровно взмахивая гребнем, проводя им по длинным волосам — до самых кончиков, снова и снова. И через зеркало поймала взгляд старой няньки, такой же цепкий и тайный, как тот, которым смотрела на нее девочка-рабыня. Одна на своей заре, другая на закате, и время что разделяет их — больше моря. Но обе женщины. Хаидэ отдала няньке гребень, откидывая голову, поворачивала, чтоб той было удобнее укладывать пряди.
— Что Ахатта?
— Я думала, и не спросишь, — усмехнулась старуха.
Хаидэ поймала сухую руку, обвитую черным серебром браслетов. И не отпуская, попросила:
— Фити, я та же княжна, а ты моя старая Фити. Мне просто пришло время проснуться.
Старуха, темнея узким лицом, опустила голову, пошевелила губами. И кивнула. Сказала мирно и с грустью:
— Твоя наездница бредила всю ночь. Иди к ней, пусть расскажет о смерти мужа. Она не хочет, но ты уговори. Иначе яд сожрет ее изнутри.
Темные руки разделяли пряди, заплетали, скручивали и, подкалывая золотыми шпильками, укладывали в тугую сложную прическу, открывающую уши и скулы. Не удержавшись, нянька добавила:
— Если после супружеской ночи тебе есть дело до чужих несчастий.
— Это и мое несчастье тоже, Фити.
За их спинами шлепала босыми ногами Мератос, мурлыкала песенку, смолкая, чтоб не пропустить ни слова. Принесла белый плащ и помогла заколоть его на плече поверх богатых складок изумрудного льна с вышивками по краям рукавов и подолу. Отступила, в подчеркнутом восхищении всплескивая маленькими руками. Хаидэ оглядела себя в зеркале.
— Если муж будет спрашивать меня, Мератос, скажи, я выйду позже, когда он вернется с пристани. Пойдем, Фити.
Спускаясь по лестнице, идя узкими коридорами, касаясь рукой прохладных колонн перистиля, Хаидэ жадно смотрела вокруг, будто впервые увидев, как ползут по белому мрамору плети плюща с треугольными листьями, как ярко вырезано небо над внутренним двориком, и солнце бросает горсти блесток в воду бассейна. Стрижи, резко мечась, чертили синий квадрат над головами, и Хаидэ рассмеялась белому комку облака в вышине, все еще хмелея от тока собственной крови. Нагибая убранную золотом голову, вошла в каморку, где лежала Ахатта. И в полумраке улыбка на ее лице растаяла, оставаясь снаружи, за пределами тяжкого воздуха каменной клетки с узким оконцем.
Светильник, потрескивая, чадил, продлевая рыжий огонек черным тонким хвостом, и Фити, подойдя, пальцами выровняла пламя. Села у стены, складывая на коленях сухие руки.
Ахатта не спала, сидела, сбив на край постели покрывала. Упиралась в циновку на полу расставленными босыми ногами. И, опустив белое в полутьме лицо, разглядывала тугие повязки на груди. Сказала хриплым голосом, трогая пальцем мокрое пятно на бинтах:
— Великая госпожа соизволила. Прийти ко мне, к нищей убогой твари, чья грудь вместо женского молока полна яду… какая милость…
— Я не смогу тебе помочь, сестра, если ты будешь точить яд из своего сердца, — ответила ей Хаидэ, садясь на табурет у постели. Взяла дрожащую руку Ахатты в свою. Мокрое пятно на конце указательного пальца, казалось, прожгло ей кожу, но Хаидэ приказала себе не думать о яде в теле больной.
— Не боишься? — не отнимая руки, Ахатта подняла на нее узкие, лихорадочно блестящие глаза.
— Нет.
— Ты видела — отрава сильна.
— Ты мне сестра. Пока ты лежала и не помнила себя, египтянин кое-что объяснил мне.
Хаидэ поднесла худую руку подруги ближе к своему лицу и, почти касаясь губами мокрого пальца, продолжила:
— Это яд, который должен убить бога. Ты пошла за Исмой, нарушила клятвы племени. Потому твое тело приняло в себя отраву. Если умрешь, то пойдешь в мир богов и мертвых, чтоб там найти цель и поразить ее. Ты сейчас — отравленная стрела. Но я не твоя цель, Крючок. Пока не возненавидишь меня, твой яд мне не страшен.
Они смотрели друг на друга через переплетение рук, Хаидэ все ближе подносила к губам мокрый палец Ахатты. И когда коснулась его губами, та отдернула руку, перекосив лицо. Хаидэ тихо рассмеялась.
— Видишь, ты бережешь меня. А я буду беречь тебя. Хочешь молока? У тебя пересохло в горле.
Ахатта откинулась на подушки. Ответила мрачно:
— Мне не поможет молоко. Мне нужны… нужен. Тут нет того, что мне нужно.
— Фити, возьми корзину, поди в маленький сад, за бассейном, сорви все белые цветы, — велела Хаидэ, и старуха встала, — эти странные цветы пришли раньше тебя, Ахи, но верно, ждали тебя. Никогда не было в моем саду таких цветов. Мератос рассказывала, ты ходила их есть.
— Ну, ходила…
— Помогают?
— Немного…
Хаидэ наклонилась, вытирая ладонью влажный лоб больной. Пронзительно жалея, смотрела на острые скулы, обтянутые кожей, на глубокие глазницы и потрескавшиеся губы. Все потеряв, Ахатта шла через лес и дикие степи, не к ней, а свирепо надеясь, что Нуба сможет повернуть вспять ее судьбу. Теперь нужно убить ее разочарование, заставить снова поверить, — пока ее собственная жизнь не кончилась, надежда все еще есть.
— Расскажешь о Ловком? И о своем сыне. Расскажешь, Крючок?
— Ты все равно не сможешь помочь! — Ахатта повернулась на подушке, отодвигаясь от руки Хаидэ, — никто не сможет!
— А ты расскажи просто так. Тебе сейчас плохо. А мне, впервые за много лет — хорошо. Я жила без любви, Ахи, и не было у меня того, что было у тебя. Я знаю, тебе было бы легче, если бы мир вокруг полнился страданием, но в таком мире кто даст тебе сил? А я сейчас — могу. Так бери же мою силу. Пока жив твой сын, ведь он жив? Тебе нужно жить тоже. А уйти за снеговой перевал ты успеешь.
Ахатта слушала, глядя в сторону узкого окна, и по худому лицу бежали, как тени по воде, разные выражения — от тихой надежды до тяжкой скорби.
— Нет мне пути за перевал, Хаи-лиса. Беслаи оставил меня, когда я предала племя. А если все же найду туда дорогу, ты говоришь, я стрела для богов. Значит, придя к седому Беслаи, я стану его убийцей?
— Тебе решать.
Хаидэ отвечала, не медля, не думая, и не успевала удивляться уверенности в своем голосе. Откуда ей знать, правда ли сказанное. Но пусть посветлеет усталое лицо Ахатты.
Вернулась Фития, с корзиной, источающей сладкий дурманный запах и, отворачивая лицо, сунула добычу в изножье постели. Хаидэ сунула руку в месиво тугих лепестков и, размяв несколько, протянула Ахатте. Та, помедлив, взяла сладко пахнущий комок. Мучительно искривив лицо, глухо сказала:
— Я как зверь, да?
— Ешь. А то я запихну силой. Накормлю, как ушками в степи.
— Угу, думаешь, я совсем слабая?
— А разве нет?
Хаидэ подалась с табурета, и навалилась всем телом на перевязанную грудь Ахатты, схватила горсть лепестков, поднося ко рту. Та от неожиданности закашлялась, заслоняясь руками, дернула ногой, пиная подругу коленом. Шпильки, выскакивая из кос, тонко прозвенели по каменному полу.
— Эй, кобылицы! — закричала Фития, вскакивая, — да ты что, змея степная, раздавишь ее, смотри, она худая совсем, ну-ка слезай!
Смеясь, Хаидэ осторожно улеглась рядом, тихонько толкая ту в бок:
— Подвинься, а то я подумаю, что ты все же толстая.
Фития, качая головой, стояла над постелью, где лежали, тесно прижимаясь друг к другу, степные сестры, женщины племени зубов Дракона, обе изгнанницы, каждая в своей собственной судьбе.
Нашаривая рукой, Хаидэ подтянула корзину, поставила на грудь и, доставая цветы, сминала, подавала Ахатте. Та запихивала комки в рот, жевала, проглатывая. И насытившись, отвела ее руку.