Видящий невидимое, чья обязанность — следить за всем, что нельзя пощупать и поймать рукой, от дуновения ветра до приступов ярости или любви. Самый молодой и красивый, с волосами, убранными в три косы, уложенные вкруг головы впереплет с драгоценным шнуром из камней. Но с глазами, полными нездешнего льда, как у слепого.
И старый Пастух, тот, что пасет всех тойров и указывает дорогу своим жрецам, тот, кто знает о главной цели, и обо всех тропах, ведущих к ней. И о том, как прокладывать новые. Крупнотелый, с брезгливо сложенными красными губами и большой плешивой головой. С глазами, утонувшими в складках век и маленькими ухоженными руками, раскрашенными соком растений.
Шестеро в белых одеждах, распахнутых на груди, так, чтоб видны были знаки, нарисованные на светлой коже — серый туманный глаз в черном шестиграннике, стояли в ряд и слушали, как через гудение толстых пчел приближаются легкие шаги и за ними — уверенные шаги мужчины.
В теплом воздухе пещеры гуляли влажные сквозняки, они не сушили пот, выступивший на лбах жрецов, когда те, не отрываясь, смотрели на поляну, окруженную клонящимися тяжелыми цветами. Гудели пчелы, ползая по белым перепонкам лепестков, падали, срываясь, попадали под движущиеся обнаженные тела и погибали, раздавленные. Их гудение не прерывалось, подхваченное сотнями других пчел, но не могло заглушить прерывистого дыхания и слов, произносимых Исмой над обморочно запрокинутым смуглым лицом жены. На рукаве Жнеца алели следы помады, он стер ее с губ, не замечая, что выпачкал и набеленную щеку. Позвякивали подвески на шнуре, сплетающем косы Видящего Невидимое, а его ледяные глаза совершали беспрерывные движения, очерчивая контуры двух обнаженных тел — снова и снова.
И когда Ахатта вскрикнула, как кричат ласточки, что, падая через столб дымного света в угарный запах цветов, погибают, скатываясь с широких листьев, жрецы перевели дыхание, сглатывая и опуская дрожащие руки. Через туман в глазах следили, как, откидывая большое тело, Исма скользит по груди жены рукой и, откатившись под темные листья, замирает, сраженный тяжелым сном. И, завистливо вздыхая, шарили глазами по свернувшемуся клубком женскому телу, ожидая приказа Пастуха, чтоб уйти в свои пещеры. Но Пастух не успел открыть рта.
Ахатта, разворачиваясь, как развертываются тугие лепестки цветка, подняла голову, провела рукой по спутанным волосам, разделяя пряди пальцами. И, глядя на жрецов, улыбнулась змеиной улыбкой, выползающей из уголков рта.
Шестеро замерли. Пятеро переводили взгляд на Пастуха и быстро возвращали его на женщину, которая — тут не было сомнений, — манила, улыбкой, рукой, подхватывая другой рукой тяжелую грудь, и вот уже медленно вытягивала ноги, раздавая их в коленях. В глазах пятерых, когда они смотрели на Пастуха, покачивалась тоскливая уверенность. Даже если прямо сейчас он выберет новую тропу, Пастух — он, ему получать темную сладость, которой полны узкие глаза Ахатты.
— Охотник, — голос Пастуха был тих и уверен, — иди. Возьми то, что она хочет дать.
Жрец-охотник взглянул на Пастуха и, не раздумывая, быстро пошел по узкой тропе, отводя листья длинной рукой. Пройдя над спящим Исмой, подтолкнул его глубже в заросли цветов и тот, откатившись, уткнулся лицом в траву, не просыпаясь. Вкрадчивым колокольчиком прозвенел женский смех, и Охотник, распахивая хитон, встал на колени, притягивая Ахатту за бедра к голому животу.
Снова гудели пчелы и толкались в потные виски горячие легкие сквозняки пещеры. Четверо жрецов смотрели и в их блестящих от ожидания глазах отражались переплетенные фигуры. А пятый, жрец-Пастух, прикрыв глаза тяжелыми веками, слушал движения, женские вздох, мужское рычание: думал, перебирая возможные варианты, протаптывал новую тропу для ведомых. Включал внезапные изменения в узор беспрерывно ткущегося ковра их общей судьбы.
Ахатта замолчала, положив руку на глаза. Молчала и Хаидэ, ожидая, когда та отдохнет и продолжит рассказ. Техути сидел на своем табурете неподвижно, будто слепленный из глины. И вздыхала старая Фития у шторы, через мелкие дырки в которой сочился веселый солнечный свет.
— Пусть они уйдут, — Ахатта говорила тихо и Хаидэ приподняла голову.
— Зачем, Ахи? Они друзья, а кроме них нет никого у нас. Я тут чужая, как и ты в племени тойров.
Ахатта сдавленно рассмеялась.
— Врешь. От тебя пахнет женским счастьем. Ты тут давно уже… своя…
Хаидэ покраснела, бросив косой взгляд в сторону узкого оконца, где сидел египтянин. И тут же рассердилась на себя. Она была с мужем, зачем вдруг пришла вина и перед кем? Перед хитрым рабом, которого еще три дня назад она и знать не знала! Сердито лукавя, за мгновение мысленно успела перечислить десяток уничижительных прозвищ для Техути. И снова щеки залило жаром. Оборвав мысли, Хаидэ повернулась к подруге:
— Ты сказала, что глупа. Я верю. И я глупа, Ахи. А он, хоть и раб, умен и поможет. Пусть знает все. Ты ведь рассказала бы Нубе?
— Нуба все понял бы сам. Из головы в голову, — устало ответила та. А Фития вдруг поднялась и, отдергивая штору, сказала:
— Некогда мне с вами. Вон девки визжат, пора и пристрожить. Пойду.
День заглянул в распахнутые занавеси, осветил землисто-серые острые скулы Ахатты и закрытые лодочки глаз, и скрылся, чтоб она могла говорить дальше, не пряча лицо.
— Пастух был шестым. Или седьмым, если считать Ловкого, — голос был ровен и сух, как старая полынь перед осенними дождями, — а я все еще была полна женской силы и ничего не боялась. Только смеялась, как смеются кобылицы, уводя распаленных коней из стада.
Пастух был седьмым. Проходя мимо лежащего Исмы, подавил желание пнуть его ногой, обутой в мягкую сандалию. Пастуху негоже играть в игры слабых. И он просто приподнял полы широкого белого хитона, не отказав себе в удовольствии скривить лицо в брезгливой гримасе. Разъятая обнаженная женщина, по смуглой коже которой тенями перетекала пыльца рассеянного света, следила за тем, как подходит, и улыбалась. Так улыбается степная львица, пожрав большую часть убитой антилопы и положив лапу на остатки рваного мяса. Ее мяса, которое теперь можно лениво доедать.
Жрецу не понравилась улыбка и ясный взгляд узких глаз. Но его одиночество на этой тропе кончилось и уже не остановить ногу, поднятую для последнего шага. Если не хочешь упасть, жрец, проплыла в голове мысль, шагни.
Она была очень красива, а он ценил красивые вещи. Когда-то избрав свой путь, он поделил его на три отрезка. Земная жизнь, потом ожидание в черной пустоте, и после вечность в пустоте еще большей, — единственном месте, где возможно бессмертие без наказания. И это говорило ему о необходимости получить все здесь и сейчас, в земной жизни. Как можно больше.
Когда Ахатта появилась в племени, испуганная, оборванная, с плавающим взглядом, ищущим хозяина, жрец восхитился тому, как сделали ее, и сладость мечты о том, что пройти свой путь она должна с ним, весь путь, от полной принадлежности ему, до смерти от его руки, — отравила его. Но он Пастух и ум Пастуха, созданный, чтоб ставить на места все, что происходит вокруг, был сильнее просто желания. Задача была сложна и радовала сложностью. Не просто отобрать у мужа. Подчинить, взять целиком, провести через все и лишь когда это все закончится — убить для большей цели, внимательно глядя в узкие горячие глаза, полные любви к нему — мучителю и единственному свету. И до последнего шага жрец был уверен, что все кусочки мозаики верно находят свои места в дырах мироздания.
Но вот она лежит, раскинув в стороны мягкие от усилий руки, отведя согнутое колено. Свет падает на округлившийся живот, делая ее еще желаннее, слаще. Если бы только это было в ней, то шаг Пастуха пролетел бы сквозь пространство, и закончился тяжким уверенным топом. Но — глаза, в которых не было дурмана и хмеля…
Было поздно что-то менять на этой тропе. И Пастух сделал шаг.