— Может, мне не холодно?
— Лишним не будет, — кинул Витя, локтями упёрся в ограждение и посмотрел на город — никогда не спящий, но исправно погружающийся в дрёму на время от заката до рассвета.
— Не лето уже, Анют. И ты мерзлячка. Да и, в конце концов, задремала. Ото сна тёплая ещё.
— Какой наблюдательный, а! — коротко рассмеялась Князева; хохот её прошелся колокольчиком над склоном горы. Витя взглянул на девушку, которая во тьме столицы своей улыбкой для него заменяла зашедшее Солнце, и у самого уголки губ вверх потянулись.
Да, за ней мелочи не замечать, не запоминать не выходило. Короткие мысли, наблюдения откладывались в голове, в отдельную стопку собирались. И знал Пчёла, что Аня мерзлячка. Что любит рис пересоленный, особенно с рыбой на пару. Что иногда на других языках ругается. Что гордая до ужаса, отчего слёзы счастья даже слабостью считает.
Что на горло своим страхам любит наступать, но до того, как каблуком придавит переживания, себя измотает в край.
Сердце сжалось от тоски не сладкой, а приторной, нутро наизнанку выворачивающей, когда Пчёла на смеющуюся Анну посмотрел. Очень хорошо получилось ему представить, что сейчас в голове у неё творилось.
По спине поползли, точно жуками-скарабеями, мурашки. Мерзкие.
Он передёрнул плечами, не собираясь делать вид, что час-другой назад не произошло вещи, его Княжну серьёзно надломившую, и произнёс, заглядывая Ане в глаза.
— Сладость, прости меня.
Она затихла, перестав смеяться. На секунду в глазах зелено-карих блеснуло непонимание, но быстро оно пропало, явив за место себя осознание. И понимание это обоим напоминало тупой нож — серьёзно поранить им было нельзя, но попытки всё-равно боль доставляли.
Аня не спросила, за что он извинялся, и этим только лучше сделала. Объяснять, подбирать лишние слова Пчёла явно бы сейчас не смог.
Он в каком-то тумане нашёл её пальцы, сжал ладонь между своими руками. Чуть расслабилась удавка на шее, когда Князева, смотря так же прямо в глаза, разжала ладонь, позволяя Вите всё, что он бы посчитал нужным, с рукой её сделать.
— Прости, Анюта… — повторил Пчёла, чувствуя, что голова, хоть и была трезвой, стала кругом идти от её покорности в действиях, внимания во взоре. Он сжал крепче девичью ладонь в своей, сделал шаг, какой мог сравнить с шагом в пропасть, и шепотом сказал: — Прости… Я должен был оградить тебя от этого.
— Не извиняйся, — ответила ему девушка. Она думала, что словами своими сделает легче, но на деле у Вити чуть душа не взорвалась от её гордости, совершенно не вяжущейся с дрожанием руки в его кулаке. — Не ты же того захотел.
— Я должен был помешать, — упрямо повторил Пчёла.
Анна заглянула в любимое лицо, на котором успела изучить почти каждую родинку, ямочку и впадинку, и руку положила на шею ему.
— Ты не мог пойти против обстоятельств, Вить. Но пытался, я знаю, — прошелестела так, что прозвучала чуть громче говора листьев, тронутых ветерком. Пчёла в глаза ей продолжал смотреть, по ширине зрачка думал определить, насколько Анна была искренна, и отпустил руку её, обнимая за талию, подныривая ладонями под пиджак.
Её губы оказались в каких-то десятках миллиметрах от лица мужчины, когда Князева приказала самым шелковым тоном:
— Не смей винить себя.
— Прости меня, Бога ради, Ань, — снова попросил Витя, наклонившись к её лбу так, что головы соприкоснулись. Он качнулся, девушку крепче к перилам прижал; поджатые губы за секунды тишины слиплись так, что кожаная плёнка едва не потрескалась. — Я бы…
— Я знаю, — прервала его девушка так, что он дыхание Князевой на щеке ощутил.
Она прикрыла глаза на секунду, у себя спросила, не совсем ли дурой была, что бралась утверждать вещи, вслух не озвученные. А потом посмотрела на Пчёлу, который так близко стоял, так тихо говорил, словно на исповедь к ней пришёл, и ответила себе.
Не дура. Видела просто, что не врёт он ей. Честен.
— Была бы на то твоя воля, я уверена, ты бы не подпустил меня к переговорам даже близко — ни в день рождения, ни в любой другой день. Но вины твоей нет, — повторила в который раз, а потом двумя руками его за щёки обняла, вынуждая наклонить голову.
Пульс в Витиных висках отдал ей в ладони, когда Князева произнесла:
— Если надо это тебе, то… знай. Я прощаю.
Камень над сердцем тогда рассыпался в крошку, горсть которой была легче пенопласта.
Захотелось глубже дышать. В идеале — через губы Анины.
Сердце под рёбрами работало на износ, качая кровь почти с болью, когда Витя качнул головой, снова прижимаясь к ней лбом.
— Спасибо, — он оставил поцелуй на кончике носа, словно проверял, не замёрзла ли дама его. В ответ Аня только прикрыла глаза и уронила руки с гладко выбритых щёк на плечи, позволяя себя прижать так близко, насколько то вообще было возможным.
Пчёла этим воспользовался. Сделал шаг и почувствовал, как коробочка в кармане брюк прижалась к бедру девушки.
— Знаешь, — протянул он, укладывая подбородок ей на голову, закрывая глаза. Руки под пиджаком заходили вверх-вниз, в неспешности гладя. — Ты меня удивила. В хорошем смысле. Тем, как собралась, как держалась, как… вообще себя вела. Ты как на родном говорила по-французски, Кос так охренел, ты бы видела его лицо!..
Она хмыкнула в складках его рубашки, почти рассмеялась, но в последний момент сдержала хохот, подняла голову на мужчину. Он прижал подбородок к ключицам, и взор Аниных глаз вдруг стал напоминать ему взгляд брошенного на улицу животного.
— Вить, я больше в эти дела ваши не полезу.
Петля, что после её прощения висела на шее бесполезной удавкой, снова затянулась так, что, наверно, могла натереть шею, укоротить его тело от темени до подбородка.
Он на Анну посмотрел; концы пальцев похолодели. Княжна почувствовала это и через ткань атласа.
Оба понимали, что такие вещи она говорить должна была не Пчёлкину. И оба понимали, что не сказать того тоже не могла.
Витя отчеканил, как рыцарскую присягу:
— Ань, я того не допущу. Слышишь? Хочешь, поклянусь?
— Ни за что?
— Никогда.
И Князева снова поверила. Желания «дурой» себя назвать за опрометчивость не возникло. Какая тут могла быть опрометчивость, если бронхи сужались под взглядом и словами Витиными до тонкости спичек?
Она кивнула, прикрыв глаза, и под веками заходили искры, напоминающие брызги от фонтанов. Если это сравнить можно было с чем-либо, то Анна, вероятно, не нашла бы достойного описания. Просто… сердце вдруг затрепыхалось отчаянно, как после долгой погони, и не думало сбавлять пульс даже в кольце рук, готовых защитить, и мысли в голове закрутились быстрее, чем в центрифуге.
Всё это смешалось в море ласки, душащей и топящей. Но Князева понимала, что не пыталась вырваться, а сама позволяла себе идти на дно камнем, специально не набирая воздуха в лёгкие.
— Люблю я тебя, Пчёлкин, — призналась вдруг Анна.
Витя в ответ обнял крепче. Князева поддалась его рукам, щекой укладываясь на ровную грудь. Руки его не стали тверже, от удивления не задубели, не забились, и разве только сердце под ухом Ани ударилось громче, тверже по рёбрам.
Он молчал, но Анна отчего-то не чувствовала волнения, какое душило ещё летом, настигало волнами после каждого, как думала, лишнего взгляда, касания и жеста. Девушка только прижалась крепче, прикрыла глаза.
Плечи Пчёлы под её ладонями размялись круговым движением, когда он сказал:
— Вообще-то, сегодня не у меня день рождение. Не мне подарки и признания должны делать.
Она усмехнулась, всё так же привычно и безобидно, когда провела явно просматриваемую параллель. Подняла голову, когда Витя вдруг взял её за локоть и развернул к себе спиной, вжимая Анну в грудь себе.
Второй ладонью он скользнул в карман брюк. Снова в горле стало сухо, словно прямо в глотку сыпанули песка.
— К слову, о подарках, — протянул Пчёла, руку положил параллельно талии Князевой. Она вдруг хохотнула опять, как не смеялась минуты назад, и запрокинула голову чуть назад, надеясь на Витю посмотреть с лисьим лукавством: