А потом раздалась короткая автоматная дробь из трёх выстрелов.
Всё вокруг стихло. В первую очередь шумом отзываться перестало Анино сердце.
После долгих лет работы на одной и той же должности маму всё-таки повысили — если появление частных медицинских компаний, появившихся в России после распада Союза, можно было назвать «повышением». Но, как бы то ни было, Екатерина Андреевна Берматова своему долгожданному званию главного врача-акушера в платной клинике была очень рада.
Вместе с ней больше всех радовались Аня и Саша Белый, который под своё «крыло» взял роддом в Коньково, чтобы совсем точно обезопасить тётку от установок других рэкетиров. А те, наверно, носу бы побоялись сунуть на территорию бригады — авторитет Белова, Холмогорова, Пчёлкина и Филатова рос не по дням, а по часам.
И это, вероятно, чувствовала не только Москва, но и весь ближний круг бригадиров. Князева так уж точно это не только чувствовала, но и видела ясно.
Анна зашла в мамин кабинет, в котором бывала достаточно редко — мало того, что Екатерина Андреевна только как год перебралась на новое место работы, так и сама Князева редко появлялась в районе Беляево-Коньково, с девяносто первого года прочно обосновавшись в центре столицы.
На стенах кабинета висели какие-то грамоты и почётные листы, на части из которых возле имени мамы стояла фамилия «Князева», носимая покойным Аниным отцом и самой дочерью Берматовой. На столе валялись многочисленные дела и папки. У стены напротив стояла кушетка, спрятанная со стороны двери белой ширмой.
Князева положила сумку на стол. Мама щёлкнула чайником, а сама подошла к небольшой раковине у входа, взглянула на себя в зеркало с усталостью бескрайней, умыла лицо.
— Чай будешь?
— А кофе есть?
— Я тебе что в детстве говорила? — тётя Катя хмуро зыркнула глазами в зеркальную гладь, прежде чем прополоскала рот водой из-под крана. — Кофе вредно для сердца!
— Меня в сон клонит.
— Так поспи, кушетку никто не выносит отсюда. Хочешь, подушку найдём в кладовой?
— Я и без того днём на диване заснула, — хмуро подметила Анна.
Мама выразительно хохотнула то ли в удивлении, то ли в веселье, дочери не ясном. Акушерка прокрутила кран, стряхнула капли с рук, брызгая на стены и зеркало, Князеву вынуждая поморщиться от небрежности.
— Что, кавалер по ночам спать не даёт?
Девушке показалось, что её по лбу щёлкнули, отчего мозг в голове по стенкам черепа застучал глухо. Язык к нёбу прилип, будто клеем смазанный; Анна, шире распахнув глаза, смогла только пристыжено воскликнуть:
— Мама!
— Да ладно тебе, — не смущаясь совершенно ни взора Князевой, ни темы, куда какими-то косыми дебрями зашёл их разговор, тётя Катя махнула рукой. Последние капельки с её ладоней долетели до лица Ани и едва ли не испарились сразу же — вот каким горячим было лицо девушки.
Мама же села за свой стул, упёрлась локтями в деревянную поверхность и, чуть закатывая глаза, проговорила:
— Вот чего ты стесняешься? Ни о чём безобразном я же тебя не расспрашиваю. Вещи это… совершенно естественные, а ты всё, как в четырнадцать лет, кудахчешь, всё «мама-мама!..».
Анна выдохнула через рот, одним этим действием на все восклицания мамы отвечая, и отвела взор в сторону электрического чайника. Объяснять, что личная жизнь Князевой касалась только её одной, девушка не захотела — за два года, отделившие Аню от окончания рижского филфака до сегодняшнего момента, она поняла, что мать попыток залезть ей в душу не отставит всё-равно и всяческими способами попытается узнать, что к кому Князева чувствует, что от кого хочет.
Потому, что человек такой.
Тонкий голос в черепной коробке Ани отозвался гаденьким шепотом, предполагая ядовито, что девушка бесилась так только потому, что мама прямо в точку едким вопросом попала. Ведь Пчёла в ночь на двадцать девятое число действительно Князеву любил…
Да так, что у него, вероятно, до сих пор спину саднило от царапин, а у самой Анны ноги дрожали в подколенных связках.
Девушка подобралась в кресле от догадки, кольнувшей под рёбра кончиком ножа, и настырно вперила взгляд в синий пластик чайника, не планируя оборачиваться к маме лицом. По крайней мере, до тех пор, пока вода не вскипятится.
Но интерес Берматовой уже потух. Она теперь сидела напротив, в почти что тишине перебирала какие-то записки на своем рабочем столе. Половину от бумаг мама, не глядя, скинула в мусорное ведро.
— Роды тяжелые были?
Акушерка только приподняла взгляд, не задирая подбородка, ответила, чуть помедлив:
— Тяжелые, — а потом, снова дав себе какие-то секунды на «подумать», добавила: — Любые роды, начинающиеся раньше положенного срока, тяжелые.
Князева прикусила язык, чтобы матери не сказать, что вообще материнство считала неимоверной тягостью, и потупила всё-таки взор. Она посмотрела на руки, какие в помещении никак согреться не могли, сжала их в кулачки.
— Кесарево делали?
Мама отсортировала среди оставленных бумажек ещё часть ненужных и выкинула — тоже без подобия какой-то там жалости. На столе среди всех не разобранных кип осталась только небольшая стопка из пяти-семи документов.
— Нет. Сама.
Анна подняла взор до того, как чайник щёлкнул, но о своём обещании на мать не смотреть вспомнила поздно.
Отчего-то скользко стало на душе. На коже тоже почувствовался слой грязи, лёгшей капельками. Девушка сжала правый кулак до привычного хруста большого пальца, закусила внутреннюю сторону щеки.
Она знала, у матери такая «политика» была — кесарево сечение Екатерина Андреевна приказывала делать в самом крайнем случае и своим медсестрам говорила, чтобы роженице схватки вызывали всячески, чтобы девушка всё-таки сама матерью стала, а не из-под ножа.
Князева этой позиции не одобряла нисколько — ведь сколько времени и сил занимали такие натужные роды! Да и для кого это было лучше? Явно ни для матери, ни для ребёнка.
Берматовой об этом Анна не говорила, и не столько оттого, что мать явно больше в акушерстве смыслила. Просто, и без того было много тем, точки зрения относительно которых у них сильно различались.
Она поджала губы, чтобы не озвучить мнения своего, какое мамой могло приняться за выразительное «фи», и вместо того спросила:
— Ольга сама как?
— Отдыхает девочка. Спит.
У Анны дрогнуло что-то внутри. Если бы она сравнить боль в груди могла с чем-либо, то, наверно бы, сказала, что сердце у неё покрылось железной облицовкой, поверх которой кто-то заскрёб ножами — поранить было бы нельзя, но скрип металла о металл поднял волосы у самого затылка чуть ли не дыбом.
Чайник вскипел. Князева поднялась на ноги.
— Я поеду.
— Куда это ты собралась? — и не скрывая удивления, мама откинулась на спинку своего кресла. Она в привычке, какая Анне не нравилась совсем, вскинула брови, распахнула глаза.
Девушка крепче сжала ручку сумки.
— Домой. Завтра утром буду.
Мать чуть помолчала. На секунды Князева даже поверила, что тётя Катя останавливать её не станет, и поправила рукава свитера. Но, когда шаг сделала к запачканному зеркалу, чтобы распутанные волосы поправить, мамины пальцы сжали запястье Анны так, что девушку назад потянуло, как корабль якорем тянуло к стоянке.
Она ругнулась на себя за излишнюю простоту, мол, «неужели действительно так легко думала уйти?». Дёрнула уголком губ, разворачиваясь к акушерке.
Та смотрела на неё с всё тем же выражением физиономии, в каком Анна никогда не хотела своего лица видеть, и у дочери спросила, моргнув убийственно медленно:
— Ань, ты, вроде, девочка у меня умная, но иногда такое скажешь, что хоть стой, хоть падай. Ну, вот куда ты собралась, на ночь глядя? Через весь город, а!
— Ты сама только что ответила на свой вопрос, — кинула Князева, но шагу не сделала. Не захотела запястья из маминого хвата рвать, натирая кожу — ведь понимала явно, что тётя Катя бы не отпустила.
Берматова снова моргнула:
— Вы с Пчёлкиным чуть ли не напротив Дома Советов живёте. Там оцеплено всё сейчас, ты не проедешь на Остоженку, не понимаешь, что ли? Да и сама видела: и на окраине города менты стреляют! Думаешь, кто-то разбираться будет, кто ты такая и чего хочешь ночью у «Белого дома»?