Мама, явно устав, клевала носом, но упорно кому-то набирала по дисковому телефону. На миг у Князевой дёрнулось в болезненном сокращении сердце, стоило увидеть, как палец её дрожал, прокручивая колесо до шестёрки, и жаль стало Берматову.
Так же сильно, как в школьные годы, когда Анна собиралась утром на уроки и сталкивалась с мамой, пришедшей с ночной смены, лишь у самого порога.
Князева остановилась у стойки, положив на ту кулаки, и в тишине наблюдала за матерью, пока Екатерина Андреевна вслушивалась в тишину по ту сторону провода.
Минутная стрелка совершила полтора оборота, прежде чем мама цокнула языком в раздражении и положила трубку обратно на телефон. Пластик отозвался глухим скрежетом, отчего по рукам Князевой прошлись неприятные мурашки.
Она подумала недолго, прежде чем уточняюще спросила:
— Саше набирала?
Мать кивнула. Анна почувствовала себя одновременно и плохо, и хорошо. Не нравилось ей совершенно, что двоюродный брат не отзывался на звонки с самого того момента, как из Америки в Москву вернулся.
Но отчего-то радостно стало, что Князева не стала набирать Пчёлкина минутами ранее.
Если Саша не отвечал, то Витя, вероятно, то же бы трубку не взял. Только нервы бы себе лишний раз измотала, если бы позвонила, и бродила бы из угла в угол, пока гудки друг друга с оттягом сменяли.
У Князевой в онемении дрогнули пальцы, отчего ключи, зажатые в кулаке, ударились гранями своими о дерево стойки. Звук в утренней тишине показался оглушающим, отчего мама встрепенулась и на дочь посмотрела так, что Анна поняла сразу, как сильно Екатерина Андреевна в мыслях своих, напоминающих зыбучие пески, застревала.
— Оля как себя чувствует?
— Спит все ещё, — ответила мать и, предугадывая следующий вопрос Князевой, заранее проговорила: — Ванька хныкал, но сейчас дремлет малость. Через часик-другой подниму Ольку, чтобы сына покормила.
У Анны отчего-то от этого небрежного, но крайне тёплого на тон «Ванька» стало тесно под рёбрами. Даже предрассветные сумерки чуть отступили, выше Солнце поднимая над землей и прогоняя последствия первых заморозков.
Она сдержала улыбку, чтобы та не выглядела оскалом, и, почувствовав напряжение у самых щёк, спросила:
— Оле надо что-нибудь из продуктов?
В ответ мама только усмехнулась, в ехидстве уточняя:
— Где ты в пять утра открытый продуктовый найдёшь?
— Могу сама приготовить что-нибудь и ей принести, — пожала плечами Анна, не пугаясь ответственности, какую на себя взяла. — Омлет какой-нибудь, бутерброды, кашу манную. Если только, конечно, Оле можно такие вещи при вскармливании.
Берматова в ответ только снова, будто проверяя дочь на стрессоустойчивость, внимательным взором окинула. Подумала какие-то мгновение, какие Князевой показались полноценной минутой, и потом только уточнила:
— Ты, надеюсь, не к себе ехать собралась?
— Сюда, — махнула рукой Аня куда-то за спину свою, где примерно могла проходить улица Введенского. — Ты же не против?
— Бога ради, — ни то фыркнула, ни то хохотнула мать. Потом снова о чем-то подумала, и сказала Князевой: — Ларёк помнишь Наташкин? В соседнем дворе стоит… Так вот, он с семи работает. Купи яблоки, кисть винограда… Сухофрукты можно. Сладость какую-нибудь захвати.
— Какую? Прям шоколад, что ли, можно?
— Какой ещё шоколад? — чуть ли не возмущенно вскинула брови мама, чем Анну едва ли не разозлила. — Совсем, что ли, Ань, не соображаешь? Это ведь такой аллерген!
Князевой показалось, что, будь у неё в руках что-то стеклянное, то она бы бросила обязательно в стену предмет, чтобы хоть за грохотом бьющегося стекла скрыть недовольство; можно подумать, она больно что понимает в тонкостях послеродового периода!..
— Какую сладость тогда надо? — перевела дыхание Анна в явной тяжести, крепче сжимая брелок от связки ключей.
— Пастилу можно. Печенье, но, главное, не сдобное! Что ещё?.. Кисломолочки ты у неё, наверно, не найдёшь, но, в случае, если будет что — кефир или, того лучше, пастеризованное молоко, — захвати обязательно, — проговорила Екатерина Андреевна, чуть помолчала и подытожила: — Всё, пожалуй. Справишься?
— Справлюсь, — буркнула Князева и уже думала двинуться в одиночестве к выходу из роддома, как мать поднялась из-за стойки регистратуры и зашаркала кроксами по плитке.
Она потрепала дочь по плечу, по тонкому свитеру, и нахмурилась:
— Ты бы хоть мою куртку взяла, чтоб до дома дойти. А там уже бы пальто старое своё надела, раз на работу без верхней одежды мотаешься!..
— Я на метро, не замёрзну. Стрелой — туда-обратно.
— Одну станцию, что ли, не пройдёшь?
Князева этот вопрос оставила без ответа и только быстрее застучала каблуками, какими всё-таки надеялась не очень громко ступать, дабы никого не разбудить случайно. Мама, к удивлению самой Ани, не стала новыми вопросами сыпать или за плечо трясти в ожидании ответа.
Только вороватым движением, суть которого девушка понять не смогла, обернулась за своё плечо и сказала громким шепотом:
— Ты записку Ольке в продукты положи. Чтоб «типа» от Сашки.
Тогда Анну будто окатили ушатом ледяной воды. Предсердия и желудочки сердца дрогнули, как от удара под дых, и девушка поняла в горечи, открывающей глаза, для чего мама оглядывалась по сторонам. Боялась, видимо, что Белова, по классике жанра, в самый неподходящий момент выйдет из палаты и услышит вещь, что для неё должна была остаться в тайне.
Князевой на плечи упала тяжесть, какой не держали на себе Атланты.
— Думаешь, стоит? — спросила девушка. Не договорила своего вопроса, но мама и без того все опасения её поняла. Дёрнула щекой чуть ли не в раздражении и ещё сильнее голос понизила, невесть кому и на кого жалуясь.
— Она всё, пока ехала со схватками, спрашивала о Белове: прилетел ли, знает ли… Ночью тоже, где-то в третьем часу, во время обхода пыталась узнать, в курсе ли Сашка, что батькой стал, — призналась Берматова и подхватила дочь под локоть, чуть медленнее вынуждая идти по коридору.
До двери осталось совсем немного.
Анне вдруг захотелось завыть.
— Если до того улизнуть от ответа получалось, то сейчас… Не выйдет. Дай Бог, Тома рано приедет, ещё время потянет разговорами своими, но, всё-таки, Ань, лучше перестраховаться. Накалякай там что-нибудь, а? — протянула мама, чуть ли не укладываясь на плечо Князевой. — Что «люблю-целую», «спасибо за сына»…
— Я постараюсь, — проскрипела зубами Анна. Пальцы обвили ручку и почти дёрнули на себя дверь, но Князева обернулась почти у порога.
Она на мать с прищуром посмотрела, будто так насквозь могла Екатерину Андреевну прочесть, и поставила условие:
— Ты Белову звони по возможности.
Голос дрогнул, когда акушерка в таком же прищуре наклонила к дочери голову, а сама Аня вдруг в волнении каком-то объяснять стала свои слова:
— Ведь, буча с переворотом чуть утихла; если их утром загребли, то, в принципе, спустя сутки должны отпустить…
— Буду, — кивнула в усталости Берматова. Анна думала сказать, чтобы мама сразу, как узнала бы что новое, сразу с ней связалась, но в лицо Екатерине Андреевне посмотрела. А во взгляде у неё прямо-таки читалась фраза из разряду: «ну, когда ты уже пойдёшь?».
И тогда Князевой расхотелось просить о вещи, какую могла счесть за самоунижение, и резко распахнула дверь.
Свежий воздух, бодрящий приближающимся октябрём, порывом смыл желание сжать веки вплоть до белизны перед глазами.
Девушка пожалела тогда чуть ли не впервые за всю осень, что в сумку какой-нибудь кофточки — даже самой лёгкой, тонкой — не положила. От дыхания изо рта вылетали клубы пара, быстро развивающиеся.
Анна скрестила руки на груди, вжала в плечи шею и направилась, не задерживаясь для прощаний, к ближайшей станции.
Ноги почти не сгибались ни то от холода, ни то от странного чувства, описать которое Князева бы не смогла, даже если бы очень захотела. Но, если сравнивать с чем-то, то такое, наверно, испытывали люди, боящиеся испортить какой-то момент. Анна не хотела рушить тишину утра тридцатого сентября даже дыханием, когда, обнимая себя за плечи, шла по дороге к метро.