К тому времени ларёк тёти Наташи, какую Анна, по честности, помнила крайне плохо, был открыт. Сама продавщица, Князеву на пороге увидев, так и осела на табуретку за прилавком с приоткрытым ртом.
— Мать честная… Аня!.. — ахнула тётя Наташа, схватилась за голову, в кулаках сжала прядки стрижки под мальчика.
Князева вернула ей неуверенную, малость раздраженную улыбку; ей в роддом, к Ольге, Ване, Томе и матери надо, а не с едва знакомыми соседками стоять.
— Ну, не узнать! Какая ты стала!.. Женихи, наверно, толпами бегают, а, красопетка?
Анна почти сказала, что Пчёлкин остальных кавалеров к ней близко не подпускает, но вовремя прикусила язык, себе напоминая сразу три вещи. Во-первых: это было личным. Во-вторых: за ней никто не бегал, потому что Князевой и Вити было достаточно — да что там достаточно, с головой…
В-третьих: Пчёла не жених ей.
Князева опять дёрнула уголками губ, демонстрируя ни то тёте Наташе, ни то самой себе что-то, напоминающее оскал.
Потом осмотрела прилавок и откровенно осталась недовольна ассортиментом; не густо, да и цены высоковаты. Не столько для самой Анны, сколько… в принципе завышенные; не стоила кисть винограда, какая морщиться начинала от времени, двадцати семи тысяч, ну, никак!..
Князева сдержалась, чтобы носа не сморщить, но по итогу указала на полки за спиной продавщицы, которая в ответ на неё всё так же пораженно смотрела:
— Полкило яблок, вон тех, зелёных. Печенья…
— Сколько хочешь, Анька?
— Две пачки, — ответила девушка, вдруг чуть не передёрнув плечами от этой формы своего имени. Её так мать называла вечно, и чувствовалось в «Аньке» какое-то пренебрежение, какое для Князевой было сродни красной тряпкой для быка. — И… чернослив есть?
Торговка вскинула палец и из-под прилавка достала почти приличный лоток с сухофруктами, пахнущими пряно. Девушка чуть наклонилась, перебрала фрукты; на языке от одного аромата появился кисловато-сладкий привкус кураги.
— Триста грамм взвесите?
— Разумеется, — ухнула продавщица и стала щёлкать клавишами весов, а вместе с ними и языком затрепала, снова возвращаясь к личности Князевой:
— Ну, Анька, ты прям совсем другая стала после Риги-то своей! А я ведь помню, как ты во дворе играла иногда, тайком от Катьки на нашу площадку прибегала. Все дети в догонялки носились, а ты на качелях целыми часами — туда-сюда, туда-сюда, пока мамка не придёт уши надрать… А теперь всё. Мадам прямо-таки!
— Мадмуазель, — не удержалась и поправила тётю Наташу Анна. Уголок губ дёрнулся в чувстве, граничащим с презрением, но мамина подруга приняла реплику за проявление строптивого кокетства и рассмеялась, демонстрируя рот без нижнего резца:
— Ой, ну, это ещё будет!
Князева смерила продавщицу взглядом, от которого сама, наверно, волей-неволей стушевалась бы. Точно болотистой тиной обмазали нутро, отчего сами по себе поджимались губы.
Она при разговорах, хоть косвенно, по касательной касающихся детства, чувствовала себя не то, что не в своей тарелке. Не в своем теле. Не в своей вселенной будто была.
Аня достала из кошелька две купюры в пятьдесят тысяч рублей. У соседки слова какие-то о далёких воспоминаниях её студенческой жизни застряли в горле настоящей глыбой. И взор так на Князеву выпучила, что глазные яблоки, вероятно, взорваться могли, остатками по щекам потечь.
Девушка усмехнулась тихо, довольствуясь восторжествовавшей тишиной, и забрала из рук тёти Наташи продукты, оставила деньги поверх листа газеты, служащей клеёнкой.
Анна улыбнулась:
— Сдачи не надо. До свидания.
И вышла на улицу, чувствуя себя бомбой замедленного действия, механизм которой был запущен ещё множество часов назад. В ответ с ней никто так и не попрощался; продавщица, вдруг забыв, как и чем могла дышать, прижала руки ко рту и во все глаза смотрела на первую за тот день выручку.
Сотня спрятала под гранями своих купюр фото обгорелого Дома Советов, помещенного на первую полосу «Известий».
Тома сидела в приёмной частного родильного дома на хорошо знакомом Ане диване, когда девушка вернулась в Коньково спустя два с половиной часа от своего отъезда. За регистратурой сидела уже другая медсестра — взгляд у неё был тяжелее шлакоблока, и, наверно, только от одного её взора можно было бы проглотить язык.
Князева зашла внутрь, поправляя на плечах халат. Она скинула тренч справа от Филатовой, освобождая руки, и Тамара в дрёме чертыхнулась, подобралась на месте. Девушка почти успела возмутиться, но быстро протёрла глаза и, увидев Анну, расплылась в улыбке:
— Ой, Анюта… Привет.
— Привет, — негромко поздоровалась Князева, самым краем глаза увидев недовольное лицо, повернувшееся на них со стороны стойки регистратуры. Аня подбилась к Филатовой, обняла за плечи.
Цветы, купленные Томой для Ольги, целлофаном чуть не оцарапали ей лицо.
— Ты как? — спросила Анна, сразу всё думая уточнить: и самочувствие, и настроение, и переживания. Филатова в ответ только качнула чуть вбок головой, словно размышляла кокетливо над вопросом Князевой, и покривила душой:
— Нормально.
Девушка посмотрела внимательно на глаза Тамары. Чуть красные, но припухлости нет. Врала? Или только чуть притягивала ситуацию за уши? Анна так и не поняла; она поставила на пол авоську, в которой продукты несла, как вдруг Филатова негромко, чтобы не обращать на себя внимание занудной медсестры, залилась:
— Знаешь, ты, когда вчера позвонила, я прям будто… — запнулась, формулируя правильно мысли. — Дыхание, что ли, второе открылось? Прямо… легче стало. Даже и забыла, что днём было, на радостях-то.
Князева лишь кивнула, потому, что понимала Филатову слишком хорошо. Не смогла бы, наверно, других, не сказанной Томой слов найти, чтобы ей поддакнуть, и оттого откинула голову на подголовник.
— Сегодня первым делом, как на улицу вышла, к метро двинула. Смотрю, работает, и обрадовалась так!.. Сразу в цветочный, за букетом, и сюда. Красиво? — спросила девушка, перед собой вытягивая хризантемы.
Анна к цветам этим была спокойна, но бутоны действительно пышностью своей чаровали. Не смогла не улыбнуться.
— Красиво.
Тома зарделась в гордости, словно цветы эти сама выращивала и срезала бутоны только сегодняшним утром. Искорки счастья в глазах Филатовой напоминали огни какого-нибудь невероятного мегаполиса, расположенного на западном побережье Атлантики; мелкие морщинки, оставленные вчерашними переживаниями, разгладились.
Филатова вдруг положила букет себе на колени и, выдохнув, заговорила тихо, как на исповеди:
— У Оли такие тяжелые роды были… Мне Катя рассказала. Я, пока слушала, едва уши не затыкала от ужаса. Мало того, что раньше срока, так ещё и одиннадцать часов рожала, бедняга…
Князева молчала. Знала всё, что Тамара ей говорила, но, как будто впервые, стало опять не по себе. Слова чувствовались так, что Анна, представляя ход родов, вздрагивала крупно — словно с ней самой это проделывали.
Дыхание само по себе стало реже и тяжелее, когда Филатова поджала губы, часто-часто моргая, и призналась:
— Мы с Валерой ребёнка хотим. Но… не получается. Ещё с мая. Я уж думать стала, что это знак, рано нам ещё. А теперь, когда узнала, как у Оленьки дела обстояли, что-то… совсем струхнула.
Аня снова промолчала, уже чувствуя злобу на саму себя за то, что все слова поддержки куда-то пропали. Она взглянула на Тамару, которая, как и любая женщина, задумывающаяся о материнстве, металась в сомнениях, и не знала, что сказать.
Что она права, пока не стоит? Или что, если действительно хочет, нужно постараться страх отбросить?
Князевой эта тема была совершенно чужда, — как минимум, на ближайшие года два-три, или даже пять — и оттого смогла только сглотнуть скопившуюся в горле слюну. Всё-таки подсела ближе к Томе, обнимая рукой под подбородком и притягивая Филатову к себе.
Филатова, кажется, в её молчании услышала ответ, совет, в котором нуждалась сама, и потому послушно подалась Аниным рукам, укладывая голову на грудь подруги. Князевой показалось на секунду, что она услышала мокрый всхлип из складок своего свитера, но Тома не тряслась в слезах.