— Или лучше перед днём рождения?
— Ага, чтобы бобриком ходить?
— Чего это «бобриком»? — встрепенулась Анна с улыбкой и на мужчину с зеркальной глади посмотрела, не зная, смеяться или удивляться с такого сравнения. Пчёла же дёрнул уголком губ, ехидно наклоняясь к её уху.
— Ты ещё спрашиваешь? Сама так зовешь ведь!..
— Это один раз было! — снова встрепенулась Князева, восклицая чуть ли не в возмущении: — Ну, правда, в тот раз тебя очень коротко постригли! Но потом же хороший мастер был, а…
— А я всё-равно запомнил, — подметил Пчёла.
Анна вдруг подняла на него глаза, в зрачках которых прямо-таки читалась, чуть ли не по буквам, смесь недоразумения и какой-то печали, раскаяния. Она свела брови, на мужчину взглянула и спросила голосом, упавшим и по тону, и по голосу:
— Ты почему не говорил, что тебя это обидело?
— Потому, что меня это не обидело, — фыркнул, смеясь, Пчёла и наклонился к девушке, целуя её в мочку уха. Девушку от этого щекотно-ласкового касания сразу же атаковали мурашки, и она сжалась вся перед Витей, не зная, куда себя спрятать, чтоб пальто не намочить. — А только развеселило.
— Ладно, Пчёлкин, — выдохнула Аня, чуть ли не щекой прижимаясь к лицу мужчины. — До вечера.
И освободилась из-под его груди, пролезая под плечом Витиным. Она шарф нашла на верхней полке шкафа, завязала так, чтобы грудь прикрыть, и потом только вспомнила, что забыла обувь надеть.
— Уже уходишь?
— Работа, — пожала плечами Князева, завязывая пояс, а потом присела на пуфик, зашнуровала ботильоны на толстом каблуке. Справилась с левым ботинком, приподняла голову на подошедшего к ней Пчёлкина и снова колкость отпустила:
— У меня, в отличие от некоторых, график строгий.
Витя в ответ только вернуть ей такую же хитрую усмешку и протянул руку, помогая подняться с мягкого стульчика. Девушка кинула в сумку ключи от квартиры на Остоженке, когда мужчина спросил:
— Семь-десять минут не подождешь?
— Ты со мной хотел? — поняла Анна, чуть вскинула брови.
Пчёлкин кивнул, принялся активно полотенцем растирать волосы, чтоб высохли. Только через какие-то моменты понял только, что Князева его проницательностью, к которой за три года он привыкнуть должен был, уже не в первый раз удивляла.
За очередное сокращение пара лишних литров крови ударило в виски, когда девушка с улыбкой нежной, известной ему одному, погладила Пчёлу по щеке:
— Спасибо, Вить. Я сама.
Он хотел возразить, сказать ей ждать, чтобы самому довести, но Анна, видимо, сама уже всё решила. Она руку, лежащую у него на нижней челюсти, осторожно прижала к губам, а потом так же аккуратно вернула на лицо Пчёлкина, передавая поцелуй путем «посредника», в роли которого выступала ладонь.
Отчего-то касание пальцев показалось более трепещущим, чем могло почувствоваться прикосновение губ Князевой.
— Пока, — повторила девушка и выпорхнула за дверь, почти не ощущая тяжести от пальто, сумки. Она поймала взгляд Пчёлы, какой проводил её до самых дверей лифта, и услышала его негромкое, теплое даже на слух:
— До вечера, Княжна.
Аня на самый последок рукой, на пальцах которой остался едва-едва видимый след помады, махнула и в кабину зашла.
Нажала кнопку первого этажа, видя, как Витя ей подмигнул. Поехала вниз, готовясь прийти в «Софиты» за десять минут до начала рабочего дня — именно такого срока ей хватало, чтобы подготовить чашку какао и сценарий ближайшей пьесы для главного режиссёра, у которой Анна была, как Космос любил говорить, «на побегушках».
Князева вышла на улицу, на которой было приятно свежо, и успела подумать, что день выйдет хорошим.
Князева чуть по времени просчиталась — поезд в метро ушёл с перрона ровно в тот момент, когда Анна прошла через турникет — и порог русско-немецкого театра переступила без трёх минут девять. Спина под пиджаком, пальто чуть вспотела ни то от быстрого шага, каким Анна шла к «Софитам» от Петровского парка, ни то от мыслей, что с ней могла сделать Виктория Дмитриевна Сухорукова — главный театральный режиссер — за опоздание, если бы пребывала в плохом настроении.
А последнее, к слову, было совсем не редкостью; начальница относилась к «совам», отчего по утрам от желания спать агрессией своей походила на кошку, которой на хвост наступили.
Аня прошлась через пост охраны и на ходу принялась снимать пальто. Невзрачные коридоры, по которым Князева бродила в самом начале своей карьеры в «Софитах», она теперь миновала, смело ходя по центральным лестницам и пролётам, поражающих своим убранством. Всё-таки, к моменту очередного государственного переворота Анна достигла роли далеко не последнего человека в театре, и оттого могла не прятаться в закутках от безликих бандитов, каких боялась в девяносто первом году.
Мысли, что и сейчас она их боялась то же, девушка старалась отогнать, думая о необходимости прийти в кабинет раньше Сухоруковой.
Да, боится, скрывать того не станет, но за третий год работы в театре Князева видела — и то, мимолётом — только каких-то сопливых гангстеров, которые ну никак не внушали ужаса.
Она подошла к знакомой двери, расположенной почти возле пролёта с третьего этажа. Порылась во внутреннем кармане сумки, ища ключ от кабинета, и, на ощупь исследуя содержимое, пробежалась взором по позолоченной табличке.
Главный театральный режиссер, Виктория Дмитриевна Сухорукова… Ничего такого, чего Анна не знала, она не увидела, и тогда нашла меж листов сценария пьесы ключ от кабинета. Пальцы дрожали в каком-то неописуемом страхе, что Князева не успеет заварить какао до приезда режиссера, что та вспылит неистово…
Замок поддался. Князева влетела в кабинет чуть ли не пулей.
За минуту щёлкнул, разогреваясь, чайник, открылись дверцы внизу рабочего стола, нашлась банка с какао, сценарий раскрылся на последней загнутой странице. Анна так и носилась по кабинету, непривычно сильно гремя поверхностями, даже не сняла окончательно пальто. Всё боялась, что Сухорукова зайдёт в момент, когда Князева будет «прохлаждаться», расправляя рукава пальто на вешалке.
Начинать утро со скандала никак не хотелось…
…Но время шло. Виктория Дмитриевна не объявилась ни ровно в девять часов, ни спустя три-пять минут. Анна сидела на диване возле пустующего стола, на котором стояла чашка с заваренным какао, и первое время в напряжении ждала. Потом тихо с самой себя смеялась, представляя, как смешно выглядела со стороны, пока бегала с чашками, банками и ложками, чертыхаясь себе под нос.
Когда часы показали полдесятого, Князевой уже было не до смеха. Сухорукова отличалась крайней дисциплиной, относилась к опозданиями более, чем строго, не позволяя задерживаться ни своим подчиненным, ни самой себе.
И, что самое главное, Виктория Дмитриевна даже не предупредила об опоздании…
Аня так и сидела в стенах кабинета, в котором знала каждую полочку каждого шкафчика, и никак не могла избавиться от чувства, что отсиживалась в стороне. Пережидала что-то, о чём не знала, и пыталась время убить.
Прямо как двадцать девятого сентября — сидела в приёмной роддома в Коньково и ждала, когда закончат обстреливать Дом Советов, когда Ольга родит, а Пчёлкин позвонит на телефон.
Что за дурость?..
Девушка так и вглядывалась бы, наверно, в бесконечную пустоту, в не отступившем напряжении прикидывая, что вечером с Пчёлой могли поделать. Так бы и сидела, в отстранении почесывая через ткань колготок из плотного капрона небольшое аллергическое покраснение, оставшееся после двух съеденных накануне апельсинов, если бы в какой-то миг не раздался стук по дверному косяку.
Два негромких удара чьими-то тонкими пальцами вынудили подскочить на месте, подобно пойманной за руку хулиганке. Но Анна быстро поняла — не Сухорукова.
Виктория Дмитриевна не стучалась никогда перед тем, как зайти в свой кабинет.
Тогда Князева прямо телом своим почувствовала, как вспыхнули, сгорая, нервные клетки. Откашлялась, прежде чем поправила юбку, и сказала, приведя свой вид в относительный порядок: