С влагой в глазах она казалась ему великомученицей, с лица которой можно было бы если не иконы писать, то самые душераздирающие картины так точно.
— Сказали, что со мной будут разбираться, а не с Сашей, если наркотики через Джураева пойдут.
Тогда что-то в Вите натянулось леской, колючей проволокой, какую можно было сравнить с ниткой перед порогом, целостность которой полностью влияет на взрыв подвешенной к двери бомбы.
Отвратительное осознание подобралось слишком близко. Его всего сжало. Сжало невидимыми руками шею, череп, рёбра, руки, не позволяя даже в кулак ладонь собрать.
— Что они тебе сказали?
Аня подняла взгляд, что после каждой фразы в слабости опускался ниже глаз Вити. А потом на выдохе слёзном сказала, переступая через страх, но этим же сразу и попадая в другой капкан:
— Что накачают меня героином и пустят по кругу. У тебя на глазах. Толпой.
И он взорвался. Пчёла посмотрел на Анну, а сам чувствовал, как в такт мерзким картинам, какие сами по себе рисовались, в глазах лопались капилляры, наливая белок кровью. Застучало в висках что-то, пытающееся вырваться на волю самой искренней яростью, какая, вероятно, последствиями своими напугала бы самого бригадира.
Накачают героином? Пустят по кругу? У него на глазах? И это они посмели сказать его женщине?!
«Порву суку! Заживо, блять, урою гада!!!»
Князева вздрогнула в ладонях мужчины ни то от взгляда его, ни то от мыслей Вити, до которых больным от страха умом Анна сумела дойти. Она всхлипом мокрым перевела дыхание, опустила голову вниз, не чувствуя расслабления от того, что рассказала, выполнила данное Беку обещание передать всё.
Девушка в каком-то смирении поджимала губы, в ответ глаз не поднимала. Только кивала, как в понимании, смирении. И оттого сердце рвалось – по швам, с треском. Представил отчего-то, что Аня ощущала, когда услышала угрозу в первый раз.
В лёгких вместо воздуха оказалась копоть.
Пчёлкин не знал, что сказать мог. Хотелось скрежетать зубами.
А что мог сказать?! Что ему жаль? Что он такого больше не допустит, охрану к ней приставит, да такую, что чуть ли не взглядом убить любого сможет? Херня всё!!! Что сейчас-то толку обещаний давать?! Сейчас-то Ане какая разница до всего этого, когда её уже наркоша конченный прессанул с компанией своей?!
— Мать твою, — только выдохнуть смог, и сразу же захотелось кулаком дать по стене. Так, чтоб костяшки себе все обнажить, а зелёные обои, цвет которых успокаивать должен был, кровью с кулака измазать — вот как сильно бестолковость своя, беспомощность душили.
Анна вдруг усмехнулась и сказала пустым голосом, не вяжущимся совершенно с тряской в ладонях и коленях, Пчёле кровь заменила на кислоту.
— Про мать не говорили. Про отца сказали.
Мощными частыми ударами било что-то в грудину. Только через секунды некоторые Витя понял, что так его пульс отдавал в тело — будто думал мышцы разорвать.
«Вот же суки!..»
Игоря Князева Аня помнила по рассказам покойного крестного, который, несмотря на извечные указы Екатерины Андреевны лишний раз отца девушки не упоминать, много ей про папу говорил. Про молодость их, про памятные путешествия автостопом в соседние республики, про характер Игоря, про работу его, какая по итогу и свела лейтенанта в могилу.
Штурм квартиры на Братеевской, использующейся нелегалами с Грузинской ССР в качестве борделя, стал последним вызовом, на который отправился Игорь Князев. Он «пером» под рёбра получил от сутенёра, — какого-то там «…швили» другие милиционеры на лестничной клетке догнали-таки, — но на ноги Князев подняться не смог.
Умер. Нож пробил лёгкое, отчего лейтенант кровью захлебнулся.
Анна отца редко старалась вспоминать. Разговоры об Игоре Станиславовиче Князеве были раной на сердце девушки, и она, рана эта, не затягивалась десятилетиями. Шрам расходился, только кто упоминал про папу ей.
Она себя пересилила, Пчёле про отца буквально недавно, полгода назад рассказала — вот как редко и мало говорила о нём. Витя понял, почему — всё-таки, не совсем идиот.
И Бек, видимо, тоже знал, на что давить надо было, чтоб Князеву надломить.
Аня подняла глаза. Будучи сырыми, они ловили на себе свет от люстры, отражали его так, что Пчёлкин зрачков её толком не видел. Всё отсвечивало, как солнце отражалось от битого стекла.
— Имя назвали, должность… Что мёртв, сказали. Я бы не удивилась, если бы они сказали мне, где папа похоронен. Только знаешь, что? — спросила девушка, подаваясь вперёд. Пальцы вжались в сгибы локтей Вити, который ни слова из себя выдавить не мог, и почувствовали сокращения пульса напряженного, когда Анна вдруг воскликнула, хохоча:
— Меня мама в два года на похороны не взяла. Даже я не знаю, где у меня отец лежит!!!
Смех перерос в рыдания, когда Пчёла перехватил её крепко, обнимая чуть ли не до боли в костях, мышцах и суставах, и спрятал Анну в кольце своих рук.
Невидимый барьер, который вынуждал держать эмоции, рухнул. Как плотину прорвало, и Князеву захлестнуло. Глаза горели, слёзы щипали щёки так, словно Аня плакала терпким ядом, кожу способным сжечь до ожогов третьей степени.
Пальцы скрючились, цепляясь за сырую рубашку Вити, который обхватил Князеву с силой, будто сдержать пытался её рыдания.
У него замёрзло сердце от стонов Аниных. Так раненные не надрывались, вопя в агонии предсмертной. Князева вдруг в отчаянности, какой раньше показывать себе не позволяла, лицом прижалась к груди Пчёлы и зашлась в слезах, душащих и перерастающих в кашель сильнее, чем при ангине.
А Витя стоял, обнимая её, и осознавал, что сейчас, конкретно в тот миг, когда Анна рушилась, ничего не мог сделать. Ни словами, ни поступками. Только стоял тупым истуканом, сдерживал девушку, крепче сжимая плечи, спину, голову, и ненавидел себя за никчемность эту.
Так ненавидел, что самому себе бы простить не смог, даже если б на исповеди ему священник эту ношу отпустил.
Не простишь такое. Ни самому себе, ни Беку, блять.
— Анюта… — слетело с губ его вместе с поцелуем, коснувшимся уха девушки. Она не заметила ласки за страхом, напряжением, что закладывали слезами уши, и только сильнее вжала пальцы в кожу под пиджаком Пчёлкина.
Не жить сукам. Не жить…
Князева приняла заботу его вопреки собственным указам держаться. А руки Виктора, что обнимали крепко, но в то же время осторожно, что обращались с ней, как с фарфоровой розой, поцелуи мужчины, по прядям собранных волос скользящие в ласке, только Анну ждали. Ей одной всю поддержку, всё тепло отдавали.
— Плачь, милая, — прошептал над ухом её Пчёла. Анна вздрогнула, вместо слова какого-либо всхлипом коротким ахая, когда ладонь мужчины на затылок легла, прижала голову к ключицам, гладя.
— Плачь, если хочешь, если легче станет. Плачь…
Князева сказала почти, чтобы её никто жалеть не смел, даже Витя, но в последний миг силы пропали. Будто спрятались, дожидаясь другого момента, чтоб себя проявить. Аня рот раскрыла, выдыхая в судороге, и обняла мужчину крепче, хотя и думала секунду назад, что руки себе растянет, если сильнее к нему прижмётся.
Она хваталась за него, как не хватался утопающий за соломинку. Слёзы на ресницах блестели, когда Анна прикрывала глаза, и картинку перед глазами делили на сегменты паззла, который никак не хотел собираться воедино; частички обзора скакали, перемешивались в такт биению сердца.
Биению, которое Пчёла с ней разделил. Как и всю боль, страх делил, все эмоции свои стараясь направить в русло холодной злобы, способную самого Господа Бога напугать.
Не хочется уёбкам быстрой смерти давать. Но долго тянуть он тоже не сможет, руки себе все в кровь счешет, с губ всю кожу сдерёт зубами, если хоть секунду промедления допустит.
— Анюта… — позвал он осторожно через минуту, полную тяжелого дыхания девушки, спрятавшей лицо у него на груди. Провел ладонью по шее её, по волосам, прося взгляд на себя обратить.