Князева головы не подняла, но слёзный вздох проглотила. Слушать стала, старательно игнорируя пульс, что ударами своими напоминал стук молотка о железное ведро.
Подобрать слова правильные было сложно. Пиздецки сложно. Пчёла будто сапёром стал, который минное поле должен был пересечь, но даже примерно не знал, где взрывчатки зарыты, на что среагируют особо остро.
Он провёл ладонью по тёмным прядям, какие пахли духами Аниными и московской сыростью октября — смесь ароматов для Пчёлкина была желаннее табака, какой закручен в сигаретах «СаМца».
Погладил, и опять. Мало, жизни мало, чтоб утешить её.
— Не смей бояться, что снова угрозы услышишь. Не услышишь, я тебе клянусь, Ань, жизнью своей клянусь, — в горле — пустыня, в голове — кавардак. — Поверь, тебя никто не тронет, не позволю никому даже посмотреть косо, Анютка…
Она почти не шевелилась. Пчёла понял: слушала внимательно, вникая в слова его сильнее, чем в лекции, какие ей читали в стенах рижского филфака. Князева грудью вжалась в грудь Вити, словно в попытке стать целым организмом с едиными мыслями и чувствами на двоих, когда он возле уха очутился губами:
— Ты сделала всё, что тебе сказали. Передала условия. Всё, большего от тебя они не требовали. Потому… — Витя провёл ладонью по плечам Князевой, снова вскинувшихся в проглоченном всхлипе. Договаривая, чувствовал, как рвалась душа:
— Не бойся ничего. Никого. Не смей бояться, Анюта.
— Ты думаешь, что это так просто, Вить? — вдруг просмеялась она в складках мужской одежды.
Смех Анин он любил, но не в моменты, когда рыдала. Для Пчёлы это было плохим знаком.
Князева нашла в себе силы оторваться от груди, на которой плакала с отчаянностью брошенного на произвол судьбы маленького существа, и посмотрела, задыхаясь ни то в смехе, ни то в слезах. Витя не думал о правильности, спешности своих касаний, проводя пальцами по щекам, и подушечками собрал сырые дорожки.
— Я знаю, что непросто, поверь, Ань… Но прошу, хотя б постарайся не бояться.
— Я глаза закрываю, а в голове угрозы, — призналась Князева. Она выдохнула через рот, ибо забитый мокротой нос уже воздуху в себя не принимал, и опалила вздохом лицо Пчёлы, пальцы его.
Рук мужских от себя не откинула. Побоялась, что иначе новые слёзы побегут по только что смазанным следам.
Вите будто рёбра, кости все разом сломали, когда Аня вдруг перехватила руку Пчёлкина и прижала к губам своим, пальцы ему целуя, раскрывая широко ладонь и притираясь к ней лицом. Под лёгкими от этой порывистой ласки Князевой зашевелились бабочки, крылья которых были усеяны крошкой битого стекла.
Чешуекрылые летали в животе, кульбиты вырисовывали и изнутри резали.
Пчёле стало не по себе. В попытке избавиться от кома в горле, от ядовитой смеси злобы и любви он перехватил губы Ани, к себе прижал. Крепко. Поцелуй сложно было назвать таковым; он напоминал столкновение губ до саднящей боли в передних зубах.
Князева вздохнула тяжело, отвечая не менее сильным давлением.
— Предоставь это мне, — проговорил, едва размыкая губы, Пчёла. Руки, держащие плечи, глухим хлопком опустились на талию, притянули ближе и касанием крепким приказали не сомневаться в действиях Витиных.
Хотелось подчиниться. Оставить разборки мужчине, принимая на себя роль белоручки в чистеньких перчаточках, на которых случайная пылинка будет заметна, что уж было говорить про пятна чужой крови?..
Но ладони, какими Князева упёрлась в плечи мужчины, пахли металлом пистолета.
И запах этот был пощечиной, намёком, что руки уже испачкала. И бежать теперь незачем.
— Я сама.
Аня ухватилась за губу Пчёлы, в жадности посасывая, в поцелуе чуть перекатывая ту меж верхним и нижним рядом зубов. Жар прошелся по коже, остался мелкими капельками пота, выступившими у линии роста волос, когда девушка почувствовала вдруг, как Витя её ставил на ноги, на полную стопу, разрывая касание губ.
Она послушно опустилась, догадываясь, что придётся в ближайшую минуту тон голоса поднимать в доказательность своего желания саму себя защитить.
— Ань, нет, — качнул головой в знак предупреждения, что лучше не спорить с ним сейчас, когда кровь кипит в ярости, чуть ли не сворачиваясь.
У Вити взгляд был пугающе серьёзным. Радужка голубого цвета, тон которой Аня часто сравнивала с небом, чуть ли не сверхъестественным образом потемнела, напоминая теперь грозовую тучу. Молнии отражались в сузившихся зрачках.
Но Анне страшно не было; знала, что Пчёла не на неё зол, а за неё, что рвать и метать готов, но не Князеву трогать яростью своей даже не думал.
Этакая чёртова Персефона современности.
— Что «нет»? — спросила она в ответ. Бровь дёрнулась вверх, и Князевой больших усилий стоило вернуть себе почти каменное выражение лица. — Мне глаза закрыть на угрозы эти?
Она поняла, что, если бы слеза со щеки соскользнула, то Пчёлу было бы уже не остановить. Потому Анна старательно старалась не моргать, чтобы с ресниц не рухнула солёная капля.
С вызовом, который неясно кому бросила, посмотрела в глаза Вите. Нервы от напряжения задрожали в мелодии чистейшего сомнения.
— Нет, — согласно проговорил Пчёла, но голосом почти убийственно-сдержанным. Девушка дёрнула щекой, чувствуя, как пульс, только-только переставший ощущаться такой болью, снова сокращениями стал покалывать сердце.
«Держись, не плачь, не смей, хватит на сегодня соплей… Ну, что ты, взаправду, Князева, сырость развела?!»
— Только, Ань, ты для них — связующее звено. Человек, через которого решили действовать, — объяснил Витя.
Аня и так знала, понимала прекрасно, что с ней сегодня произошло, но от слов Пчёлы, как от первого осознания, задрожали в страшнейшем, самом гнусном предательстве пальцы.
— Может, тебя и не дёрнут больше, если ты тихо сидеть будешь. А вот если покажешь им, что сильнее, — а ты действительно сильнее, Ань, — то они просто обплюются все. От банальной злости.
Аня сглотнула. Ком в горле напоминал гнойник; от сырости в глазах и в носу уже подташнивало. Князева прикрыла глаза, чувствуя пульсацию где-то внутри черепа, за глазными яблоками, и лоб вдруг ощутился горячим.
Сил не было почти, чтоб держаться, не зарыдать опять.
Витя встряхнул её чуть, обращая обратно взгляд на себя. Князева глаз не открыла. Только губы поджала так, что кожа возле рта от напряжения натянулась и побелела, что Пчёле было новым взмахом ножа по нутру.
— Потому, Ань, я… молю тебя. Не подставляйся.
Она почти кивнула, сдаваясь и признавая слабость свою, что одновременно бы и стыдом задушило, и камень с души ей сбросило, но в последний миг качнула головой.
Не отказ, а какая-то попытка взять себя в руки.
Витя посмотрел на Князеву. Мир сузился до его кабинета, точно за порогом не было ничего — сплошная гребаная белизна, что абсолютно любую мысль, слово, вещь поглощает за секунды и превращает в бессвязные молекулы. Он перехватил Аню, обнимая крепко, чувствуя к ней весь спектр эмоций. От недовольств, что не могла принципы свои отбросить даже при опасности, до любви, походящим на восторг её внутренним стержнем, какой гнулся, но не ломался. И девушка подалась, снова пряча лицо красное от слёз и переживаний в рубашке Витиной.
Аня положила руки, что недавно пистолет держали, на мужчину, какой был главным её оружием и защитой. Стеной, за которую спрятаться, опереться могла.
Дьявол, как же ценила его, как любила!..
— Вить, — процедила из последних попыток сопротивления. — Это — моя проблема. Я должна сама…
— Может, так и есть, твои проблемы. Но ты, Ань, моя забота, — сказал быстро, не раздумывая. И тогда оплот рухнул, окончательно; вслед за мелкими камушками, из которых строила своё самообладание, стали крошиться кирпичи.
Под разбитыми в пыль стенами похоронены оказались и размышления Анины, когда Пчёла, в руках стискивая дрожащее тело, попросил у девушки своей одного:
— Анют, дай мне тебя защитить.