Князева заплакала. И слёзы её, стоны, какие не смогла задушить тканями его измятой рубашки, стали для Вити явным согласием, зелёным сигналом светофора, позволяющим Пчёле в отместку на «обещания» Бека устроить ему и компании дилера вендетту, не снившуюся даже Гаю Фоксу.
Усилившийся дождь забился в окна порывами ветров и крупными каплями застучал по стёклам.
Аня конец дня помнила откровенно плохо. Слёзы кончились только спустя минут десять — худший десяток минут в жизни Князевой. Под лёгкими была пустота, но отнюдь не такая, какая дарила облегчение. Пустота эта напоминала чёрную дыру, которая засасывала в себя все возможные мысли переживания, оставляя после лишь опухшие глаза и щёки, раздраженные слезами.
Пчёла держал Анну, ведя её под локоть, до самой ванной комнаты. Приказал умыться, потом позвал есть. Князева послушалась, хотя тело и зашлось в предательском ознобе; после того, как с горячих от истерики плеч сползла одежда, душевая показалась очень холодной.
Князева вышла из ванной с вымытыми волосами, глазами, ещё более красными от попавшей в них капли шампуня, и лицом, ополоснутым почти ледяной водой. Мысли в голову не вернулись; если какие-то рассуждения в черепной коробке и проскакивали, то отдавали в спину мерзким жаром, после которого можно было снова идти под душ.
Витя к тому момент приготовил ужин. Верхом его кулинарных изысков была яичница и горячие бутерброды с помидорами, но Ане сердце, и без того безумно в груди трепыхающееся, разорвала эта забота.
Ведь, чёрт возьми, мелочь. Но Князева была готова снова заплакать, вспомнив о своей слабости лишь следующим днём.
Она подвинула свой стул к Пчёле, обняла его крепко. Горло скрутило до рези в глазах от любви, заботы, какую сама Вите дарила без корысти, но какую исправно получала в ответ в самых разных формах и проявлениях.
Не вышло хват рук, обнимающих Пчёлкина под рёбрами, разорвать. Оттого Анна, под бок к нему подбившись, ела почти что с рук Витиных и, поглаживая подстриженные волосы мужчины, отказывалась от «успокоительного» бокала вина.
Витя уложил её спать чуть ли не в шесть часов вечера — мол, что день был долгим, и Ане отдыхать надо.
Она противилась, но вяло и недолго. Князева под череду Витиных убеждений легла в кровать, укутавшись в одеяло с силой, будто мёрзла адово. Обнявши мягкую игрушку, которая обычно сидела на самой дальней полке вещевого шкафа, принялась рассматривать угол тумбочки, что был под самым носом.
Пчёла сидел у неё в ногах, поглаживая подогнутые икры, до тех пор, пока Анна не уснула.
Когда веки Князевой перестали дёргаться в дремоте мыслей, Витя потушил светильник. Сумерки октябрьского дня догорали на стене, и света их пока хватало. Пчёлкин тихо-тихо, только б пружиной в матраце не скрипнуть, поднялся на ноги, прикрыл дверь.
И тогда Пчёлкина будто подменили. Словно всё спокойствие его осталось за порогом спальни, следило за сном и дыханием Ани. А в коридоре встретила злость, какую он душил старательно весь тот час, что за Князевой смотрел.
И, окрепшая за время бездействия в десятки, сотни тысяч раз, она накинулась на Витю, душу из-под рёбер, из тела вон вышибая.
Старательно шёл тихо. Остановился возле своего кабинета. Ещё когда Князеву он вёл в спальню, видел на столе фото убитого Фархада, но останавливаться не стал, чтоб притупившееся внимание Ани не вернуть к событиям, от которых старательно отгонял её.
Теперь в руки взял карточку, рассматривая фото одновременно с хладнокровностью патологоанатома и болью простого человека, увидевшего друга своего в таком… состоянии.
Белый, вероятно, из себя выйдет, когда узнает. Если сам ещё не в курсе.
Под лёгкими у Пчёлы было одновременно тяжело и пусто. Будто ярость выжигала лёгкие, выпаривала кровь, за место пепла выделяя отравляющие газы, какие были легче воздуха и тянули Витю куда-то вверх, в тропосферу. Отвратительное, откровенно мерзкое чувство.
И если бы Фархад, например, под машину бы попал по совершенно злостной, но какой-никакой случайности, то Пчёлкин, вероятно, позволил бы думам отправить себя в бескрайную скорбь по Джураеву; хороший был мужик…
Но траур по Фарику подождёт.
Витя взял фото в руки. Труп со снимка смотрел в небеса, а Пчёле казалось, что прямо в душу заглядывал, всё верх дном в голове переворачивая. Он достал из кармана пиджака, который так и не снял, пачку «СаМца», и, дойдя до гостиной, взял в руки трубку. Набрал Саню.
Огонь с зажигалки подпалил кончик сигареты, когда третий гудок оборвался щелчком, и на том конце провода послышался голос Белого. Бригадир уже идеально отточенным тоном вместо приветствия выдал:
— Белов.
— Пчёла. Приезжай сейчас же на Остоженку, но в квартиру не поднимайся. Как подъедешь — набери. Поговорить надо, — почти не делая пауз, произнёс на одной затяжке Витя. Отодвинул трубку от уха в момент, когда Саня что-то там ему пробормотал, но Пчёлкин слов не захотел разбирать и сбросил.
Саша, вероятно, возмущен был так, что ему дыхание спёрло. Но Пчёла виноватым себя не чувствовал — как узнает, зачем Витя его дёрнул, то сразу в настрое изменится.
Бригадиру даже не хотелось елейно усмехаться.
Мужчина откинулся на спинку кожаного дивана. Курил до самого приезда Саши — только сигарета истлевала до конца, до фильтра, так Витя тянулся за новой, не давая себе на «передых» и минуты.
Нервы в натянутом состоянии были слишком долго, напоминая тетиву лука перед выстрелом. И Пчёла знал; если он не расслабит себя хоть как-то, хоть каплю — то точно выстрелит.
Не исключено, что себе же в голову.
Он смотрел на снимок мёртвого Фархада. Тогда, в пустой тихой гостиной в одиннадцатом доме по улице Остоженке, и стало ясно, почему Фарик не приехал на Цветной, почему никто из людей Джураева не отвечал на звонки. Но осознание ни радовало ни-хе-ра.
Четвёртая по счёту сигарета горчила кончик языка, но в сравнении с горечью, засевшей у Вити где-то под сердцем, чуть ли не каждую мысль травящей, казалась ему приятно-терпкой.
И как Анна в себе это держала?..
Пчёла хмыкнул, но не в веселье. Анютка… Невозможная — в самом плохом и хорошем смысле этого слова одновременно. Она такая, что каждый раз душу ему взрывала килограммом тротила.
Витя облокотился лбом о кулак свой, едва не подпаливая сигаретой волосы. Вместе с тяжелый выдохом, каким обычно бывает вздох последний, он выпустил облачко табачного дыма.
Князева у него сильная. Пчёлкин сам, жизнь его, «дело» Аню к твёрдости духа приучили. И за это Витя себя и хвалил, и ненавидел сразу.
Сердце тараном стучало по рёбрам, стремясь обрести свободу и оставить Пчёлу на диване лежать безжизненной тушей. Пальцы свободной руки, точно сами, сжали обивку на подлокотнике слева от него чуть ли не до скрипа кожи, чуть ли не до хруста фаланг.
Захотелось неимоверно пепельницей бросить в стену. Или к Ане в спальню зайти, по голове погладить, в тишине прошептать извинения, которых у него духу не хватило б вслух повторить.
Трубка, лежащая справа от снимка застреленного Фархада Джураева, отозвалась трелью механической.
Пчёле пришлось исповедь свою отложить на неопределенный период, что не нравилось совершенно. Но он мысленную оплеуху себе зарядил, от которой почти натурально засаднило щёку, в приказе собраться, отставить сантименты на время разговора с Беловым, и взял телефон.
— Подъехал, — отозвались с другого конца трубки.
Саня звучал сухо; ни то действительно не особо эмоционально разговаривал, ни то дело всё было в телефонной связи, что голоса делала пустыми.
— Позвони в домофон, впущу в подъезд. Потом на лифте до двенадцатого доезжай, оттуда на чердак. Там открыто.
Белый в ответ ничего не сказал. Трубка в кулаке зашлась быстрым пиканьем. Пчёла сбросил, не обижаясь, и подошёл с пачкой сигарет, с фото Джураева к двери. Взял с комода ключи осторожно, чтоб те не перестукивались в звонкости, не разбудили случаем Анну.
Ей — пока — незачем знать все Витины планы и задумки.
Домофон зазвенел высоко. Пчёла на кнопку с нарисованным на ней ключом нажал. Вышел из квартиры, закрывая ту сразу на два замка, что было непривычно до чувства неприятной чесотки у самого нёба.