А потом… всё по новой. И никто не скажет даже ничего.
Ларина распрямила уставшие плечи и зашагала медленно к кулисам. На спину ровную вдруг легла ладонь, которую ей сразу захотелось ампутировать. Диана обернулась с раздражением и увидела перед собою лицо Призовина, чуть покрасневшее то ли от удовольствия «подарком» Аниным, то ли от репетиции.
«Мать твою. Тебя только не хватало сейчас»
— Что, Анна Игоревна не такая уж и сука, да?
Вопрос, видимо, для Миши был риторическим, но Диану это не удивило — Призовин за Князеву двумя руками и ногами был, хорошо о ней говорил ещё при жизни Сухоруковой.
— Подкатить у тебя к ней всё равно не выйдет, не пытайся даже, — хмыкнула Ларина. — У «Анны Игоревны» хахаль серьёзный, шишка та ещё. Так что, тебе с ним тягаться бесполезно.
Рука Миши так и лежала, будто пластом раскаленного железа, чуть выше поясницы Дианы. И касание это на неё влияло, выступая явным раздражителем. Ларина губы с силой поджимала, сжимая вместе с тем рукоять ножичка с мягким лезвием, но отчего-то по локтю Михаила не била. Она только на Призовина обернулась, готовая отразить очередную колкость, на которую оба были способны.
Но актёр вдруг тише сказал, перескакивая с «культа личности» временного режиссёра на другую тему, что Диане была всё так же неприятна:
— И пусть счастлива с ним будет. Меня другая привлекает, к нашей обоюдной радости.
Ларина так и не осознала, к чьей «обоюдной» радости было это увлечение Миши другой барышней. К счастью самого Призовина? Князевой? Бандюгана её на чёрненькой «бэхе»?
Или Миша вдруг смелости набрался, и решил саму Диану этим известием «обрадовать»?..
Девушка бутафорией махнула, отгоняя блондинчика прочь от себя, и поспешила за толпой, что хоть немного, но рассосалась. Когда Диана за кулисы скользнула, как-то неестественно сильно краской отдал оттенок кожи на шее её, словно ловя светом софитов от бархатного занавеса тень бордовую.
Призовин хмыкнул и быстро по ступенькам побежал вниз, в общую раздевалку, в стенах которой стоял гул преддверия внезапного выходного дня.
В одиннадцатом часу одиннадцатого октября Анна стояла в прихожей квартиры на Остоженке напротив зеркала, почти готовая в ближайшие минут десять выезжать к церкви Воскресения Христова в Сокольники. Коридор проветривался через гостиную, в которой окна были раскрыты чуть ли не нараспашку, но Князевой отчего-то всё равно душно было.
Как при волнении липком, отвратительном, обещавшем пропасть только после воплощения в реальность вещи, которая панику эту и вызывала.
Аня плохо завязывала платки. То есть, надевать их на голову она, разумеется, умела, в Риге только так и ходила, — теплые зимы ей позволяли забыть о меховых шапках. Но Князева сильно сомневалась, что можно было голову так покрывать, как она обычно покрывала, в церкви, важность которой считала переоцененной.
Слишком, колоссально, невозможно переоцененной.
Оттого, вероятно, и злилась, волновалась морем, и побережье, и даль которого поразил одинаково сильный шторм.
Ну, правда, для чего это Саше и Оле? Чтоб себя и старше поколение успокоить? Ну, сходили бы сами, исповедались, с батюшкой бы посоветовались, предварительно пихнув ему в руки пару-тройку крупных купюр – чтоб аферист в чёрной рясе сказал вещь более, чем угодную. А Ваньку бы не трогали…
Он даже головы держать ещё не умел. Как можно было в веру — вещь серьёзную, требующую искреннего желания — его посвящать?..
Девушка поправила платок, думая, что слишком сильно лоб закрыла, но, по итогу, чуть ли не оголила темя. Усмехнулась, не сдержавшись; если б так заявилась в Храм, то первая половина пришедших, вероятно, ахнула бы, вторая рухнула в обморок, а Святые с многочисленных икон выпучили на Князеву и без того идеально овальные глаза.
Мама, ну, что за бред?..
Отчего-то Аня чувствовала себя виноватой. В голове почему-то сидел герой из фильма «Москва слезам не верит», какой смотреть любила в одиночестве. Гогу Князева вспомнила и его слова об ужасах, какие люди могли творить.
Баталов, в роль войдя прекрасно, сказал за персонажа своего, что не так страшны убийцы и предатели, способные исключительно на убийство и предательство, как страшны равнодушные.
»…ведь именно с их молчаливого согласия и совершаются все преступления…»
Она провела параллель. Попыталась завязать уголки платка, что вышло вдруг просто отвратительно неряшливо, и себя этой самой равнодушной серой массой почувствовала.
Вот, какой толк был в её возмущениях, если они не выходили за пределы семьдесят второй квартире на Остоженке?
Князеву замурашило вплоть до трехсекундного озноба; она, бесспорно, не ставила себя в один ряд с каким-нибудь Чикатило, но отчего-то посчитала себя не менее виновной, чем паскуда, которой почти год назад огласили приговор, но в действие ещё не привели.
Платок красный в черно-белую клетку бугорком сбился у темени Анны, слишком сильно облегая собранные в пучок волосы. Князева на голову свою посмотрела с недовольством явным, и отвратительно жаркая волна прокатилась под водолазкой, пальто, оставив после себя испарину.
Захотелось кинуть в зеркало что-то тяжелое и, желательно, тупое.
— Вообще не пойду сейчас никуда, — проскрежетала сквозь зубы Князева, но не громко, чтобы Пчёла не услышал. Кого-кого, но его дёргать нехарактерными капризами точно не хотелось.
Витя, вероятно, и без того с утра самого заметил мрачный взор Анны, что шёл вкупе с молчаливостью девушки, которая за завтраком обычно соловьём с ним заливалась.
Она выдохнула, голову запрокидывая к потолку. Кровь стала горячее, но нужно было дыхание перевести, чтоб к концу дня не закипеть окончательно, не взорваться Чернобыльской электростанцией.
Им обоим сегодняшний день надо просто вытерпеть. Князевой — постараться недовольства своего не показывать, публично возрадоваться за новоявленного христианина, Ивана Александровича, и стопку кагора за здоровье троюродного племянника опрокинуть. Пчёлкину — не дать Анне лишнего повода, чтоб огрызнуться гиеной, и сдержать, в случае чего, девушку свою, поймать момент, чтоб в сторону её отвести, дать минуты-две на успокоение.
И они оба это понимали. Сомнений не было. Потому Аня, прикрыв в тяжести глаза, сняла платок. Прошлась расчёской по передним прядям, что растрепались от попытки правильно волосы спрятать, и заново принялась покрывать голову.
Витя вышел со стороны спальни, готовый к выходу даже больше Аниного.
Мужчина её выглядел… прекрасно — слово клишированное, Ане оно не нравилось, потому что считала прилагательное это из-за излишней гласности лишенным искреннего его смысла, но Пчёла действительно был безукоризнен. Белая рубашка, какую надевал по большим праздникам, чуть ли не хрустела, брюки ему были в самый раз, и стрелки, какие Аня выглаживала вчерашним вечером, не смялись. Пиджак в серую клетку хоть и стар был, — девушка его ещё с девяносто первого года помнила, со свадьбы Сашкиной!.. — но идеально подходил к классическому комплекту «белая рубашка — черные брюки».
Она чуть сдержалась, чтоб не облизнуться.
— Отлично выглядишь, — проговорила девушка и вернулась к сверх-увлекательному занятию. Перекинула платок через плечи, чтоб он возле шеи складкой не сбился, и стала концы перекручивать, обматывая их возле шеи.
Пчёлкин в ответ улыбнулся так, что Ане приятно тепло стало, — ничего общего с липким жаром переживаний, оставляющим на пояснице испарину — и к девушке со спины подошёл. Рука поясом легла на живот Князевой, сам Витя поцеловал её в плечо.
Аня поцелуя не почувствовала за толстой твидовой тканью, но одного взгляда в зеркало на прикрытые, как в блаженном спокойствии, глаза Пчёлы хватило, чтоб у девушки от места касания чужих, но в то же время до головокружения знакомых губ прошлась приятная дрожь.