— С дочей моей на борту не гоняй, Пчёлкин! Прибью, к едрене фене! — пообещала мама, которая в платке с ярким рисунком какого-то цветка очень походила на рыночную торговку. Она многозначительно потрясла кулаком кавалеру Аниному, и, не дождавшись ответа, обратно поторопилась к Ольге с советами:
«Головку ему придерживай», «Укутай сильнее, замёрзнет иначе», «К себе, может, личиком развернёшь?» и многое другое.
Этот разговор короткий, какой Пчёлу развеселил, для Князевой стал одной из последних капель, способных вместиться в узкую чашу её терпения.
Но если всеобщий гул вокруг Вани Белова и мамино замечание ещё можно было как-то вытерпеть, то сами крестины Анне дались с титаническим трудом.
У неё… с детства самого нелюбовь к храмам и религии. На каком-то подсознательном уровне, объяснение которой Ане не давалось никак. И нелюбовь эта вытекала не только из-за чувства чуждости, неизменно ложащейся на плечи, стоило перейти порог христианской церкви.
Скорее даже, первой причиной холода к вере, что должна была облегчение дарить, но вместо того тяжелым крестом — во всех смыслах — висела на шее у Князевой, стало то, что Анне не по себе становилось в церквях. Будто страшно, будто в капкане себя ощущала даже в самых светлых залах — а мать, тётка и отец крестный по многим храмам девушку до семи лет таскали. Ей чужое это всё было…
Храм Воскресения Христова никаких новых, поистине светлых чувств в ней не пробудил. Тишина в крестильном зале Анну оглушала равно, как и бил по ушам говор священника, читающего молитву. Запах церковных свеч душил, забивая ноздри странным, слишком плотным воздухом.
Князева стояла рядом с Пчёлой слева от него самого. Под рёбрами было одновременно и тесно, и пусто.
Это объяснить сложно было, но Анна представила живо, как кто-то — не исключено, что Господь Бог, бдящий за пришедшими в храм его, увидевший неискреннюю к нему покаянность — вырвал сердце из груди Князевой, но быстро вернул обратно, предварительно запихнув его в вакуумный пакет. Оттого и давило оно, сердце Анино, на легкие, на ребра. Но в то же время девушка пульса своего не слышала.
Будто сердце не стучало. А если и билось — то вакуум проглатывал каждое сокращение, вынуждая Князеву чувствовать себя папье-маше с выпотрошенным нутром.
Отвратительное чувство. И самое отталкивающее, неприятное было, что Князева никак не могла от тянущей боли избавиться в стенах храма. Оставалось только терпеть, ждать окончания крещения, которое криком маленького, ничего непонимающего Ванечки что-то внутри Анны рвало, как лезвиями остро заточенных ножниц.
Валера, которого Саша крёстным отцом попросил быть, на руках держал Ваньку, тихо ему что-то нашептывая в убаюкивании, когда недавно родившийся Белов громко хныкать начинал. И, будь Аня склонна объяснять всё знаками, то сказал бы обязательно, что Ваня к Филу прислушивался, успокаивался…
Мистика? Нет. Лишь совпадение, которое можно было объяснить мягким голосом Валеры.
Тома, стоящая неподалеку от Анны, незаметно утёрла слёзу, бегущую по щеке. Князева за проявление сентиментальности Филатовой ухватилась старательно в надежде, что слёзы Томины от болезной пустоты под рёбрами спасут. И вспомнила явно разговор короткий с Филатовой в фойе частного роддома, в котором дожидались приезда бригадиров с Бутырского изолятора.
Тома ведь мамой хотела стать, Валере дитя подарить… Но боялась. Да и не выходило толком.
Оттого, вероятно, Филатовой зрелище крестин тоже душу рвало, но в какой-то приятной — для Тамары — боли, какую Анна не понимала.
От осознания, что Фил стал отцом — хоть и крёстным пока, не для того ребенка, о каком Тома думала — подруга совсем смурою стала. К счастью Анны, Космос быстро сообразил, жену Валеры за плечи взял, грудь свою ей подставляя в качестве подушки для слёз. Тамара не пыталась, в отличие от Ани, слёз своих прятать никогда.
И, может, правильно сделала, когда Косу быстро кивнула в отрывистой благодарности, за грудки его пальто взялась и всхлипнула так, что слышно было даже под потолком храма.
Под рёбрами у Князевой дыра чёрная стала ещё больше, одновременно сдавливая грудную клетку и пустотой холодя нутро.
Аня с трудом помнила, о чем до конца крещения думала. Она, вроде как, мысли старалась перебросить на «Возмездие», но молитвы священника были слишком громкими, постоянно с толку сбивая.
Лишь когда с головы Ваниной срезали небольшую прядку, — обязательная часть какого-то там обряда — и батюшка проговорил басом, какой терялся только под сводом церковным, молитву о восприемнике и новокрещёном, Князева поняла, что всё кончилось.
Мама, правда кончилось…
Она спустилась чуть по ступеням, обернулась. Свежий воздух был одновременно отрезвляющим и травящим, каким был кристально чистый воздух в горах, где-то в Альпах; с внутренней стороны лёгких сорвали толстый слой смога, не иначе.
Её, окликнув негромко, нагнал Витя. Князева обернулась, руку его словила раньше, чем Пчёлкин успел хоть один вопрос задать. За ними уже и остальные приглашенные стали выходить.
И все, как один, как зомбированные, к дверям повернулись, крестясь. Анне от мысли, что тоже придётся трижды крест перед собой очертить, стало дурно.
Пчёла выдохнул, и облачко пара, утром почти незаметное, вылетело изо рта. Грудь его, пальто не прикрытая, поднялась заметно. Витя рядом стоял, не говоря ничего. У него только губы зашевелились в немой просьбе к Богу. Анна не знала, о чём мужчина её думал в те секунды тишины, но и не хотела в голову к нему силой лезть.
С чувством измены собственным принципам, она за Витей повторила жест руками. Собрала большой, указательный и средний пальцы правой руки воедино, очертила перед собой крест с головы до живота, с правого плеча на левое.
Склонила голову перед храмом. Анну неприятно передёрнуло.
— Аминь, — шепнул Пчёлкин в конец своей молитвы. Выдохнув снова, словно к Богу обращаясь в надежде, что все переживания теперь волновать будут не только его, но и Всевышнего, он Князеву под локтями взял, к себе развернул.
Посмотрел внимательно, надеясь слишком заметного недовольства всем произошедшим на лице Анином не увидеть. Хмурость во взоре Князевой было, но той же Екатерине Андреевне могла скорее напомнить смирение. Или усталость.
Девушка поправила лацканы пальто Пчёлы, чтоб те грудь прикрыли. На ступеньках храма шумели гости, крестясь, молясь и радуясь за Ваньку, который, согласно законам веры, сделался теперь рабом Божим, но Анна все эти радостные говоры слышала, как сквозь мощную толщу воды. Глухо…
— Поздравляю, Анют, — произнёс Пчёлкин. Девушка не понимала откровенно, с чем её поздравлять, но осознала, что так, видимо, должно быть. Потому кивнула, положив руки ниже плеч Витиных, и в глаза заглянула.
А в них, в глазах его — чистейшая тропосфера, в которую, если взлетишь, назад уже не приземлишься.
— И я тебя, милый. Поздравляю.
Князева улыбнулась так искренне, как могла, и даже ещё радостнее. Для Вити, вероятно, этот день, праздник, хотя бы из-за близости к христианству, ближе был.
И ладно. Если ему хорошо, то и сама рада.
Пчёлкин тогда её на себя дернул, целуя. Крепко-крепко, сильно-сильно, как, наверно, не целуют даже под алтарём. Совсем полярно от того поцелуя, оставшегося воспоминанием в проветриваемой прихожей на Остоженке. Аня за ласку мужчины своего уцепилась, как за соломинку, и расслабила губы, позволяя ему дыхание собственное выпить. Глаза прикрыла, тая снегом, Москву настилающим по ночам, но к утру исправно оборачивающимся в лужи.
Как по колдовству, в какое скептичная Князева не верила, из головы по одной, а потом по парам, по группам до сотни, стали пропадать мысли дурные. Будто их кто вытягивал силой, какую девушка за поцелуем жадным не чувствовала.
«Мамочка… Да он же, как панацея»
Через платок, какой ни на сантиметр не сполз, почувствовала касания Витиных пальцев. Через ткань мягкую чувствовала, как мужчина гладил собранные волосы, как в шею ей упирался, притягивая ближе; кожу лица будто ошпаривало дыханием Пчёлы.