— Как настрой? — спросила Оля, достав с нижней полки гарнитура стеклянную банку.
У Ани от вопроса этого ноги, мышцы которых в напряжении серьезном были с самого начала недели, будто стали желеобразными. На каждом шаге грозились вес тела Князевой не выдержать, позволить ей рухнуть на пол и наставить на руки и ноги синяки, какие платьем не скрыть.
Настрой… был хороший. Скорее, даже замечательный. Ведь они с Пчёлой к этому дню шли долго, целый месяц в любую свободную минуту обсуждали программу, списки приглашенных, меню в ресторане, и всё, бесспорно, было идеально — они оба за это ручались.
Но Анну уже привычно, как перед любым важным событием, чуть ли не насквозь прошивал мандраж.
В голове ульем гудели мысли, что что-то, да пойдет не так. Что? Да мало ли поводов!.. Например, Тома, вызвавшаяся привезти платье к восьми часам утра, застрянет в пробках. Или многоуровневый торт, заказанный у кондитера, которого настойчиво рекомендовала мама Ани, сломается, прогнётся под собственным весом. Да, в конце концов, банально Князева ноги натрёт новыми каблуками, поскользнется на ледяной корочке возле самого ЗАГСа, не успев схватиться за локоть Саши, который вызвался двоюродную сестру провести к алтарю заместо покойных отца и крестного…
Прогонять эти думы девушка старалась, но те снова и снова возвращались в черепную коробку, шумя сильнее столицы, дороги которой становились красными в час-пик. Бороться с переживаниями в какой-то момент стало выше сил Аниных, и она, присев на стул, обитым бархатом благородно-зеленого цвета, прямо Беловой и сказала:
— Волнуюсь.
Оля взгляд через плечо кинула, говоря одновременно сдержанно и горячо:
— Зря.
Чайная ложечка звонко ударилась о стенки стакана, не по тону, а по характеру напоминая удар судейского молотка. Белова залила измельченные зерна кипятком и, поджав губы, добавила, признавая:
— Хотя это, в какой-то степени, нормально. Я, помню, тоже места себе найти не могла. Всё носилась из угла в угол, как умалишенная… Только бабушку напугала.
Аня усмехнулась тихо, подавляя желание выразительно хохотнуть.
Она женщину, воспитывавшую Ольгу с самого детства, видела лишь раз, на выписке бывшей Суриковой из роддома. И Елизавета Андреевна Князевой показалась человеком, который в принципе никаких эмоций, кроме отвращения, на лице своем показывать не мог — уж слишком неприятны были для неё «деятельность» Саши, бригадиры, пришедшие под окна к внученьке с песнями, и, в принципе, всё в Олиной жизни происходящее. Оттого и представить бабушку подруги напуганной до такой степени, чтоб Сурикова-старшая кудахтала курицей-наседкой, не получалось. Будто бывшая Князева пыталась вообразить вещь совершенно абсурдную — например, курящего слона верхом на белом медведе.
Губы изогнула усмешка ни то от воспоминаний, ни то от глупых мыслей. Белова чашку поставила на блюдечко и села рядом с Аней, словив её руку своими.
Ольге показалось, что она обняла ладонь Снегурочки, статуи, высеченной изо льда и возвышающейся в центре ледяного городка.
— Всё отлично будет, Анютик. Вот увидишь…
— Знаю, — проговорила она в ответ, хотя и уверенности железобетонной, как таковой, не было. Лишь так, какая-то её частичка, отколовшаяся и затерявшаяся в глубине души Князевой.
Девушка вернула супруге Сашиной улыбку, и та блеском глаз ответила, вынуждая, всё-таки, верить в лучшее.
Электрический чайник, вскипевший какие-то секунды назад, ещё малость трясся на подставке. Невеста себя чувствовала так же — так же дрожала, так же под рёбрами было горячо, будто кровь довели до температуры, после которой белок должен был свернуться.
Дёрнула щекой, себя одёргивая; нервы, просто нервы…
Оля отхлебнула лишь глоток горького кофе, от которого Аню обычно воротило, и посмотрела на часы, висящие над столом. Они показывали середину седьмого. До приезда Тамары было ещё около полутора часов, но Белова дёрнулась, словно времени у них было в обрез.
— Ты поела уже?
— Вроде как.
— Бегом в душ, — скомандовала Белова тоном, которому у мужа научилась. — Волосы обязательно помой, чтоб уложили без проблем. И не задерживайся сильно, нам ещё краситься, платье мерить и причёску делать!..
Церемония была назначена на час, но к одиннадцати часам утра Пчёлкин был уже готов. Надел костюм, который мама с любовью и мелкой тряской ладоней прогладила, и сидел на диване, зажимая платком небольшую царапину у самого уха, оставшуюся после бритья.
Перед ним ходил отец, всё поправляя жилетку на пуговицах, и сетовал:
— Ну, Витя, правда, что ты, пацан, что ли, малолетний? Другого времени не нашёл станком морду себе полосовать, прямо перед церемонией надо было!..
— Да ладно, бать. До свадьбы заживёт.
— Вот уж не знаю! — хмыкнул в ответ Павел Викторович и отошёл в ванную комнату. Вернулся быстро, сын даже не успел вздохнуть полной грудь, и вату, смоченную в перекиси, ему протянул. — Держи.
— Да ладно… — протянул снова Пчёлкин-младший и всё-таки провел аккуратно по небольшому разрезу.
Ранка сразу зашипела, но негромко. Терпимо.
Витя поднялся на ноги, чтоб рубашку на спине не смять раньше времени, и прошёлся к окну, за которым виднелся не двор с детской площадкой, а балкон.
Лоджия завалена всяким хламом почти по дефолту, и так было, наверно, с самого того момента, как у Пчёлы начала развиваться память. Было в «кладовой» место и надувной лодке, на которой папа каждое лето исправно отправлялся рыбачить на Пахру, в Подмосковье, и старому велосипеду Витиному, подарившим ему первые синяки, и раскладному столу-«книжке», вытаскиваемому на каждый праздник в гостиную.
Пчёлкин открыл дверь, вышел на балкон — мама, увидь его сейчас, вероятно, запричитала бы, указывая в дом зайти, а то «заболеет Витенька, не приведи Бог!..» — и, переступив через коробку с инструментами, посмотрел на двор, знакомый ему с детства.
Под окнами дома на Новочерёмушкинской было тихо. Только под осиной, окончательно сбросившей листья — точнее, то, что от них осталось — около недели тому назад, припарковалась «семерка» цвета баклажана.
Пчёла хмыкнул; не, братья его явно не на таком корыте бы приехали его встречать.
— Витя, зайди, тянет, — позвал заместо матери отец.
Пчёлкин чуть постоял, думая покурить, но по итогу передумал. У него с утра в горле ком стоял, не пускавший толком ни еды, ни воды, от дыма, того гляди, ещё бы вывернуло к чертям. Нахрен надо!..
Пчёлкин вернулся в гостиную, захлопнув за собой дверь балкона. Сразу после мёрзлой лоджии квартира показалась душной — никакая пустыня, чёрт возьми, не сравнится. Витя остановился посреди комнаты и оттянул ворот рубашки, расстёгивая верхние пуговицы.
Анюта, интересно, волновалась? Или с Томой и Олькой ухахатывалась за примеркой платья, не переживая ничуть в отличии от него?..
Отец в мелких, отрывистых движениях заметил вещь, какую Витя не думал показывать явно, и безобидно усмехнулся.
Жилетка не сходилась на крупном животе, отчего Павел Викторович постоянно в себя воздух вбирал в попытке застегнуться, но старания по итогу оказывались тщетны.
В усталости он присел на диван; полы разошлись ещё шире.
— Волнуешься, сына?
— Да так… — махнул рукой Пчёлкин и снова прижал к щеке ватку. Возле самого уха зашипела сворачиваемая перекисью кровь, вынуждая ощетиниться ни то от покалываний в надрезе, ни то от откровенного вранья, которое спрятал под неопределенностью.
Трусило его конкретно, хотя и думал, что не могли нервы так шалить.
«Но в этом и дело всё!» — дёрнул щекой Витя; нервы, просто нервы… Всё тип-топ будет. Не может иного варианта допустить. Не в день, когда перстень с чёрным камнем заменит полоска обручального кольца, а Князева окончательно станет Пчёлкиной.
Павел Викторович сказать что-то думал, но в коридоре, залитым тёплым светом лампочки, раздался звонок. И сразу, как по цепной реакции, за недавно смененной дверью раздались веселые, хоть и приглушенные железными створками, голоса, какие Пчёла знал со школьной скамьи: