В голове мелькнула на секунду мысль, что, если и надо было кому извиняться, то только Саше — хотя бы за то, что так напугал её и, вероятно, некоторых соседей Витиных, тем, как ломился внутрь, что такой момент у неё и Пчёлы украл.
«И для чего? Чтобы ехать в молчании, меня этой тишиной наказывать?»
Анна метнула взгляд в зеркало заднего вида. Саша смотрел на дорогу, следя, чтоб к ним сзади никакая «Волга» не подтёрлась. Князевой будто не замечал; только на поверхности зеркала от взора, напоминающего в тот миг кусачие льды, изморозью показались рисунки, каких жарким июльским утром быть не должно было.
Аня снова подумала сказать что-то, чтобы совсем тихо не ехать, — от Остоженки до Скаковой было не меньше двадцати минут ехать, она это уже успела запомнить, — но снова затихла. Все слова, какими разговор могла начать, казались какими-то дурацкими.
Слишком глупыми — для любого человека, а для Ани Князевой и подавно.
Девушка отвернулась к окну, разглядывая достопримечательности, по стилю совсем не похожие на красоты Риги с её романской архитектурой и шедеврами в стиле барокко.
В боковом зеркале сверкнули купола храма Христа Спасителя, когда Сашин «мерс» завернул на Гоголевский бульвар. В «молчанке» выиграла Аня — Белов заговорил первее:
— Глупо вышло, — и усмехнулся так, что Анна на заднем сидении едва сдержалась, чтоб не встрепенуться в сильном возмущении. Саша положил запястье на руль, ведя машину небрежно, сказал, будто жаловался — только не ясно, кому и на кого:
— Сам набегался по Москве, так ещё и тётку на уши поставил, а ты… вон где была.
— Стоило, вероятно, сначала Вите позвонить, — едва ли не фыркнула Князева, не зная, стоило ей в недовольстве откинуться на спинку кресла или, напротив, подобраться ближе к сидению Белова. — А потом уже к маме ехать.
— Ну, ты, умница, сказала! — с идентичной интонацией фыркнул в ответ Белый. Он через плечо своё посмотрел, на Анну косясь так, что у Князевой лёгкие едва не сбились в комок под рёбрами.
— Стоило, вероятно, на звонки отвечать. Чтобы потом не злиться, что я к матери твоей поехал, не зная, где тебя черти носят!
И тогда Аня поняла. Осознание метнулось ощутимым не бумерангом, как следует огрев девушку по затылку. Она посмотрела на Сашу, обернувшегося к дороге, по которой ехал чуть быстрее положенного. Губы запекло от воспоминаний, как она с Витей на кухонном гарнитуре целовалась, забыв про завтрак, не реагируя на звонок трубы Пчёлы.
Как оказалось, очень зря.
Князева ругнулась в себя так грязно, как ещё не ругалась.
Ведь могли же отвлечься ненадолго, и всех проблем бы избежали!.. Мало того, что Саша теперь злой, как пёс, спущенный с цепи, что Пчёлу она до вечера не увидит, так и мама, теперь, вероятно, много чего интересного у Ани спросит. Берматова и без того имела какой-то нездорово сильный интерес к личной жизни дочери, чуть ли не при каждом созвоне спрашивала, «как там её кавалер».
Самое главное, чтобы теперь тётя Катя — женщина простая, привыкшая в лоб всё говорить — не стала напоминать дочери про средства контрацепции.
Князеву передёрнуло.
Она до сих пор помнила день, когда мама всё-таки узнала про отношения Княжны и Пчёлы. Анна одним июльским днём, после второго проваленного собеседования, которое ещё не так сильно ущемило чувство её достоинства, сняла трубку телефона, появившегося на Скаковой по инициативе Валеры Филатова. Мама просила помощи в генеральной уборке. Князева пообещала приехать. Уже обувалась, когда телефон зазвенел снова, и с другого конца провода раздался голос Пчёлкина.
Она точно помнила, что на стульчик присела, потому что Ане отчего-то особенно — до мелкой тряски в коленях — нравилось, когда Витя звонил и здоровался совершенно будничным «привет», называя иногда «Княжной», иногда «Анютой». Разницы не было; девушке оба варианта нравились одинаково сильно.
Они поговорили недолго о какой-то мелочи типа погоды и настроения, а потом девушка обмолвилась, что к маме едет. Пчёла предложил подбросить — он на Кутузовском проспекте был, через десять-пятнадцать минут бы подъехать успел, — но Аня отказалась. Быстро попрощалась, напоследок чмокнула воздух возле трубки, посылая Вите поцелуй по телефонным проводам.
Разговор ни о чём почти забылся, когда Князева вышла с «Беляево», поднялась в квартиру, стены которой помнили Анну совсем малышкой, и принялась с мамой драить чуть ли не каждый угол. Часовые стрелки наворачивали один круг за другим, в комнатах появился запах «чистоты». Солнце поднялось высоко, но ближе к четырём-пяти часам, когда Анна оттёрла на плите остатки пригоревшего риса, перестало палить совсем беспощадно.
Мама, убрав в «темнушку» тряпки, сказала, что не помешало бы ужин приготовить, и быстро собралась в магазин, совсем непрозрачно намекая дочери, что понадобиться её помощь.
Они вышли из подъезда в цветущий июль. Почти обогнули дом, чтоб выйти к магазину с торца. Девушка едва ли не выронила кошелёк, когда заметила прямо у узкого поребрика знакомую иномарку и её водителя, который с Князевой вечера проводил.
Пчёлкин положил недокуренную сигарету прямо на капот, а сам к Анне направился. Он поздоровался с мамой, которая совсем не сразу сложила два и два — хотя, это и удивительным казалось. Просто, малость грубо назвала его «Витьком», махнув рукой.
Только когда «Витёк» к Князевой подошёл, обнимая за шею и целуя сразу глубоко, с языком, мама так и застыла с раскрытым ртом.
Если бы Анна наблюдала за всё со стороны, то сгорела бы от испанского стыда. Но она была одним из главных действующих лиц — смущенным, красным, ошарашенным лицом. И тоже сгорала — но не от испанского стыда, а от обычного.
Дело нисколько не в ней, не в Вите… Дело в маме. А точнее — её умению давать такие комментарии, которые попадают не в бровь, а прямо в глаз.
Анна тогда хотела себя за голову обнять, чтобы ото всех спрятаться — всё, что угодно, только б на мать не оглядываться. Но она, к счастью девушки, быстро смоталась в сторону магазина в соседнем дворе, дочь за собой нисколько не торопя, — уже забыла про ужин, про помощь Князевой, ставшую ненужной.
Только следующим утром мама позвонила и столько всего спросила у дочери, что Витя, который у Анны ночевать остался, прижался ухом к объемной трубке и хохотал тихо с устроенного допроса с пристрастием.
Она потом Пчёлу побила подушкой в напускной злобе, веселящей и саму Аню, и Витю, растрепанного, покрасневшего от старательного сопротивления и смеха.
Щёки от воспоминаний краснели до сих пор. И теперь это действительно можно было назвать «испанским стыдом» — Аня, вспоминая, будто не о себе думала, а о ком-то другом. Мама так же излишне активно интересовалась «делами любовными», а сама Князева ощетинивалась так, что в сторону Анны было рискованно даже дышать.
Чаша терпения девушки заполнялась — медленно, по капле, но исправно всё выше подходила к краям.
Она ненавидела, когда чужие люди в личную её жизнь совали носы. Потому, что она была личной — чем-то таким, что касалось только самой Князевой.
Но никто, почему-то, этого не понимал; все вокруг только обиженными могли ходить, когда Анна отвечала. Вполне резко.
Саша, про которого девушка даже забыла за воспоминаниями, утянувшими сильнее зыбучих песков, обернулся на неё так, будто проверял, что Анна не уснула. Тогда она встрепенулась нутром — но виду сама не подала.
С лицом, напоминающим маску, Князева приняла нападение за лучшую защиту:
— Почему сразу к Пчёлкину не поехал тогда? Ты всё равно Витю в «Курс-Инвест» по итогу направил. Да и, если он не отвечал… может, и с ним что случиться могло? Или проще было от Скаковой до Введенского, а оттуда — на Остоженку кататься, при этом всех, кого не надо, поднимая на уши?
Белов даже притормозил перед голубой «семёркой», какая через десяток лет будет зваться «колымагой» — и то, в лучшем случае. Саша посмотрел на Князеву через зеркало заднего вида так, что только отступившая изморозь проявилась вновь. Обычно после такого взгляда Анна автоматически прикрывала рот ладонью и начинала сыпать извинениями, утверждая, что вспылила, наговорила лишнего.