Мгновенно по Петербургу расползлись слухи об удушении Петра Федоровича якобы перепившимся Алексеем Орловым. Все в упоении шептались за спиной Алехана. Где бы Орлов ни появлялся, он ощущал на себе враждебные, наглолюбопытные или испуганные взгляды. Цареубийца! Никто не смел произнести это вслух при встрече с ним, но все думали именно так. Он молчал. Спокойствие и презрение было ответом. Но за презрением явно стояло что-то иное, мучительное и тягостное. Орлов понял: имя его навсегда втоптано в грязь…
Едва поползли слухи, Ошеров примчался к Потемкину.
– Гриш, ты ведь был там, в Ропше, ты ведь знаешь… Я не верю, что Орлов…
– Я стоял в карауле, – спокойно возразил Гриша, глядя на приятеля ясными голубыми глазами. – И ничего не видел. Но лицо Алехана после случившегося помню. Жуткое, отчаянное, но это – не лицо убийцы! Я чувствую, что Орлов невиновен. Но ничего более сказать не могу.
Это было не доказательство, но Сережа все же успокоился. Как бы он вынес развенчание нового кумира?
С первой встречи братья Орловы поразили воображение Сережи. Богатыри, добряки – душа нараспашку. Удаль, красота и сила. Вот кому надо подражать! У Сережи сердце трепетало от восторга и скрытой зависти, когда он слышал о новом «подвиге» братьев или же сподоблялся счастья видеть какую-нибудь из штучек Орловых. Алехан уже привычно и со скучающим видом разгибал подковы, разрывал в пальцах колоду карт, и это было не самое интересное. А вот когда появлялся в трактире, где веселились лихие братья, подобный им колосс Шванвич, тут начиналась потеха! Алехан, завидев дружка, тут же начинал потирать левую щеку, обезображенную глубоким шрамом – память о сабле, нежданно-негаданно опустившейся в ночной тьме на выходящего из кабака Алексея, с которым пьяный Шванвич только что повздорил. Тогда Орловы великодушно простили задиру. Но как-то так уж получалось, что мирно не жилось удальцам. Иногда драка, вспыхивающая из-за сущего пустяка – а на самом деле из-за вечного соперничества богатырей, становилась общей кипучей потасовкой. Сережа однажды и сам принимал участие в битве – конечно же, на стороне Орловых.
Их любили все. И все знали в столице. О красоте, отчаянной смелости и амурных подвигах Григория по Петербургу ходили легенды. Но рассказывали и о другом – о том, что злейшему врагу последнюю рубашку отдаст, коли тот в беду попадет, и никогда, при всей силе своей, мстить не станет ни за какую обиду. Все пятеро братьев-гвардейцев ладили между собой, но Григорий и Алексей сдружились особенно крепко, одного без другого и не видывали. Вместе кутили, вместе шутки выдумывали, от которых пыль шла коромыслом, вместе шиковали на наследство батюшки – новгородского губернатора – перед восхищенными собратьями. Вдвоем и заговорщиков к себе на дом привлекали, когда время подошло.
С Григорием Сережа Ошеров все-таки так и не сошелся близко и продолжал смотреть на этого петербургского идола издалека, как на солнце. Зато Алексей… Он сразу же взял юного Ошерова под свое покровительство. Добродушно забавлялся искренним восхищением мальчишки, называл его своим «орленком», «адъютантом», но часто Сережа замечал нешуточный интерес Алексея к своей особе. А вызван он был не иначе тем, что Ошеров, может быть, единственный из гвардейцев-соратников, не считая Потемкина, понял, отчего идут эти гремящие на весь Петербург разгулы и забавы. Понял и не скрывал этого от Орлова. Он разглядел в обоих братьях то же, что и в Потемкине, то, что вгоняло юного конногвардейца-философа в тяжелую меланхолию, а братцев Орловых, напротив, бросало в отчаянную гульбу: дано слишком много, а вложить – некуда. Даром уходят недюжинные силы: и ума, и души, и тела.
Но был еще человек, понимавший это лучше всех, пожалуй, – императрица Екатерина. И, сделав ставку на «орлов», она не ошиблась…
– О, племянничек! Сыночек, ангелок, здравствуй! – Дмитрий Иванович загреб Сережу в охапку.