— Ты у меня скажешь, всё скажешь! Я развяжу язык-от! Я выбью! — кричал он, подпрыгивая на своих толстоватых ногах и прибавляя к ударам секущих собственноручные удары своей нагайки. — Отвечай, — говорю! А, ты не хочешь! Вот тебе! Вот тебе!
И удары сыпались на бедного парня, у которого язык уже начинал заминаться и который от слабости уже переставал кричать.
— Помочите-ка розги в солёной водице!
Наказываемый испустил вновь протяжный, отчаянный стон.
— Ну говори, говори, кого ты видел, скажи! Дай ему отдохнуть, пусть говорит! А! Ты молчишь. Ну-ка подсыпь, горячей подсыпь!
И несчастного били насмерть.
Видя наконец, что уже ни розги, ни плети, ни его нагайка не действуют, что наказываемый лежит уже на кобыле как бесчувственный пласт, а спина от шеи до колен представляет одну сине-багровую рану, Семён Темрюкович велел снять его с кобылы.
— Пусть отдохнёт! — сказал он. — Да ты не думай, что этим отделаешься; нет, брат, погоди! Нет, у меня не прикинешься! Я добьюсь своего! У меня... Давай сюда Луку Васильева!
К барину подвели мужика с умным взглядом, длинной, с проседью бородой и проницательными глазами.
— Ну, говори ты, кто и куда ездил у тебя ночью на буланом?
— Да помилуйте, сударь, почему же я могу знать? Вечор я сам приходил задавать ему овса; при мне его Парфён вычистил, при мне напоил, поставил в стойло. Я сам конюшню запер, ключ на место повесил и пошёл к вашей милости. Кто же мог ездить?
— А ключ куда повесил? Говори, где был ключ?
— Ключ, сударь, у меня всегда в светёлке на закладинке. Там все ключи по порядку, как вы приказываете, развешаны. Светёлка всегда заперта бывает.
Тот, кого теперь допрашивал Култуханов, был главный конюх его конезавода.
— И ты сам был в светёлке? Сам повесил ключ и сам запер светёлку?
— Нет, не сам, сударь! Пришёл я из конюшни оченно уставши и проголодавшись — всё с лошадьми возился, а ваша милость меня требовали, так ключ на место велел Параньке, дочке, повесить, светёлку запереть и ключ мне принести. Она так и сделала.
— А! Где Паранька? Давай сюда Параньку! — кричал Култуханов. Но Параньки не было. Два псаря бросились за ней.
— Она, сударь, знает порядок, — начал было говорить конюх, видимо желая выручить оговорённую дочь, — и исполнила всё, как оно следует, и ключ мне принесла.
— Молчи, пока жив, когда не спрашивают! — окрикнул его Култуханов и ударил конюха нагайкой по лицу. У того изо рта и из носа показалась кровь; но он стоял, не смея даже дать заметить барину, что это его беспокоит.
В это время привели Параньку, девчонку лет шестнадцати, чистенькую и довольно смазливенькую, одетую в синий сарафан и с пунцовой лентой, вплетённой в длинную русую косу.
— Говори, кому ты вчера отдала ключ от буланого? спросил рассвирепевший барин, — Говори — кому?
Девка не успела собраться с духом, не вдруг поняла, о чём её спрашивают, и молчала.
— А, и ты молчишь! Одно воровское отродье? Ладно! Я заставлю говорить! Растягивай её!
В ту же минуту девушку растянули на кобыле, просунули руки в дырья верхнего бруса и прихватили их ремнём: сарафан и рубашку подняли на шею, хотя в конюшне было, верно, человек двадцать мужиков; босые ноги привязали внизу.
Девка завыла благим матом, хотя наказание ещё не начиналось.
— Чего ревёшь, когда не бьют? — закричал Култуханов. — Молчи!
Девка выла без памяти.
— Замолчи, Паранька, — начал было говорить отец, — вишь, барин...
— Молчи сам, когда не спрашивают! — крикнул Култуханов и ударил опять конюха нагайкой по голове. Удар пришёлся несчастливо, пулькой в самый висок. Конюх упал без памяти, обливаясь кровью. Но это не остановило Култуханова. — Кому, говори, отдала ключ? — спрашивал он у растянутой Параньки, в то время как псари готовили розги.
— Ой, батюшки! Ой, смерть! — кричала Паранька. — Парфёну отдала, кормилицы мои, Парфёну.
— А, Парфёну? А не запирала в светёлку? Вот оно! Брось её, подними! Давай сюда опять Парфёна!
Параньку сняли с кобылы, не наказывая.
Дело в том, что Култуханову не спалось ночью, и ему, часу в пятом утра, пришло в голову посмотреть на любимого своего буланого жеребца. Он пошёл в конюшню, которая на ночь запиралась. Култуханов отпер её своим ключом и нашёл буланого вещего взмыленного и стоявшего на привязи. Видно было, что на нём ночью ездили и сейчас только воротились.