А вот Онуфрий наоборот — чем дольше слушал своего князя, тем больше диву давался. Первый раз он ошалело вытаращил глаза, когда Константин, отхлебнув грамм сто из вместительного, на пол-литра, не меньше, кубка, поставил остальное на стол и принялся не спеша закусывать. Спустя минут десять они у него вообще чуть не вылезли из орбит — это когда Костя произнес ответную здравицу в честь хозяев сего дома, попутно процитировав Рудаки и Омара Хайяма, которые, насколько он помнил, давно и благополучно скончались, а значит, никакой исторической накладки произойти из-за этого не могло.
Словом, новоиспеченный посол или дипломат успевал все, отбросив прочь тягостные мысли насчет своего непонятного и невероятного появления здесь и восприняв как данность тот непреложный факт, что чудеса на свете случаются и с ним приключилось одно из них. Это, разумеется, если он не лежит сейчас на самом деле в каком-нибудь сумасшедшем Доме, в палате для особо буйных психов. А даже если это и так, то изменить ситуацию все равно не в его силах, и остается наслаждаться жизнью, которая — вполне вероятно — реальна лишь в его воспаленном мозгу, внезапно пораженном острым приступом шизофрении.
Впрочем, даже при таких мыслях аппетит у него не угасал, благо на столе чего только не было. Про обычное мясо типа свинины вообще говорить не имеет смысла, но тут и дичи всевозможной тоже было в изобилии: и зайцы, и лебеди, и журавли, и тетерева. Еще краше оказался рыбный ассортимент: осетрина и лососина, щука и сиговина, и даже какая-то «ветряная белужья спинка», которую очень настойчиво предлагал отведать старший Ингварь, ссылаясь на то, что делал ее смерд-умелец и больше такого чуда Костя отведать никогда и нигде не сможет. Грех отказывать радушному хозяину — и все покорно пробовалось, пригублялось, отведывалось, и не только. Даже когда живот Кости уже надулся будто барабан, рука вопреки его воле продолжала тащить в рот куски нежной тающей белужьей спинки.
При всем этом он не забывал и о своей дипломатической миссии, отвешивал комплименты направо и налево, шутил, толкал тосты один за другим, и ближе к концу этого веселого мероприятия хмель изрядно его продрал. Голова еще продолжала соображать, мозг тщательно взвешивал каждое слово, для чего пришлось поднапрячься и вспомнить все, что он знал из древнеславянского, да и координация движений еще сохранялась, но к своему очередному, четвертому или пятому кубку с медовухой он только прикладывался губами.
Онуфрий к этому времени изрядно осовел и, окончательно уверившись, что князь не напьется как свинья, позволил себе расслабиться. Одно время он пытался на правах опекуна помогать, вставляя свои несчастные три копейки в те непринужденные великосветские беседы, которые вел Костя. Затем, даже не столько поняв, сколько почувствовав, как невыгодно смотрятся его тяжеловесные и порою весьма грубоватые речи на фоне витиеватых княжеских кружев, замолк. Лишь изредка он старательно кивал, как бы присоединяясь к сказанному Константином, и подавал одобрительные односложные реплики, ни к чему не обзывающие, но в то же время показывающие, что он тут, все время рядом, на боевом посту.
Разошлись все, учитывая масштаб застолья, довольно-таки рано, где-то часов в десять-одиннадцать. Впрочем, можно было и продолжить, но предложение хозяина дома пойти опочить Костю вполне устроило по многим причинам. Во-первых, он и впрямь устал, уж больно день оказался насыщенным, во-вторых, он во многом еще до конца не разобрался, а в-третьих, ему надо было — и лучше всего сегодня, чтобы завтра поутру на свежую голову осталось только подкорректировать, — выработать дальнейший план своего поведения.
В светлице, куда его довел слуга, проведя по двум узеньким коридорчикам и лесенкам, а потом оставив одного перед дверью и отдав свечу, он оказался вовсе и не один. Бабенка, энергично взбивавшая перину на его постели, а точнее, ложнице[1] — он стал потихоньку осваиваться с языком, — на первый взгляд была очень даже ничего, во всяком случае со спины. Когда она испуганно обернулась на шум, стало понятно, что произошла приятная ошибка» поскольку и на второй взгляд она оказалась еще более чем ничего, да что там — просто хорошенькая.
Костя еле удержался, чтобы не сказать ей что-нибудь в духе двадцатого века, но потом вовремя спохватился, тем более что вслед за ним ввалился Онуфрий, который шумно сопел и, дождавшись ухода девицы, завел с князем длительный разговор насчет завтрашней беседы с Ингварем и его братьями. Костя машинально кивал, даже когда не совсем понимал ход мыслей боярина, и, с трудом дождавшись долгожданного одиночества, смог наконец поразмыслить в уединении над тем, каким образом он сюда попал.
Догадка пришла к нему спустя полчаса, не раньше. Словно что-то щелкнуло в голове, яркой вспышкой, почти с фотографической точностью осветив все то, что произошло с ним накануне.
Черт знает почему Константин пустился в бурный поток откровения, сидя в тот теплый летний вечер в купе поезда Адлер — Нижний Новгород. Вагонные колеса выбивали обычную монотонную дробь на стыках рельсов, единственный попутчик, представившийся Алексеем Владимировичем, понимающе покачивал импозантной седой шевелюрой, а Константин заливался соловьем, перечисляя те ошибки, которые, на его взгляд, допустили идиоты, по иронии судьбы допущенные к власти. Старомодное пенсне на крупном благородном носу попутчика посверкивало чистенькими стеклышками, подбадривая и поощряя на еще большую откровенность.
Впрочем, старомодным оно выглядело бы, если бы самым гармоничным образом не сочеталось с другими частями одежды этого человека. Строгий светлый костюм-тройка, нежно-голубая рубашка с сочно-синим галстуком превосходно дополняли его. Довершала изысканную композицию небольшая седая бородка и снежно-белая прическа со строгим, чуть ли не геометрически правильным пробором. Морщин на лице почти не было, а те немногие, что имелись, строгого обаяния отцветающей красоты ничуть не портили. Даже цвет глаз идеально соответствовал галстуку — темно-синий, почти фиолетовый.
Профессия Алексея Владимировича, которую он назвал во время знакомства, звучала не менее респектабельно и внушительно — не просто врач, а доктор медицинских наук, специализирующийся на проблемах онкологии.
Однако даже не внешность, а какое-то необъяснимое словами внутреннее обаяние оказалось столь неотразимым, что Костя вот уже битых три часа молол языком. Единственные десять минут, которые прошли в относительном молчании, — время чаепития. Сразу же после него последовало продолжение Костиного монолога. Он и курить-то за все это время ни разу не выходил — не хотелось.
Такое было удивительно и для самого Кости. Пожалуй, за всю свою жизнь он ни разу ни с кем так не откровенничал. А зачем? История все равно не имеет сослагательного наклонения по принципу «а вот если бы не было бы того-то, то не случилось бы и то-то». Оно было и оно случилось. Исправить последствия можно, но отменить случившееся уже нельзя. Кому же это знать, если не ему, учителю истории в средней школе. Причем весьма неплохому учителю, не только знающему свой предмет, но и умеющему заинтересовать им своих учеников, включая отпетых лоботрясов.
Впрочем, отношения с коллегами у Константина были тоже весьма ровные и, можно даже сказать, дружелюбные, невзирая на то что последние три года только его ученики выезжали на городские олимпиады знатоков прошлого, занимая там высокие призовые места. А не далее как в этом году они вообще взяли все три места — с первого по третье, на что обратил внимание сам директор областного департамента образования, благодаря чему Косте и вручили в качестве премии бесплатную путевку в один из сочинских санаториев. Не будь ее, сам он никогда бы не поехал на юг. На какие шиши-то? Однако отпуск, юг и прочие радости были практически позади. Впереди его ждал еще месяц отпуска, но это уже было все не то, и настроение у него, как стрелка барометра, устойчиво и грустно стояло в тот вечер на печальном «дождь». Может быть, именно потому, сидя сейчас в купе поезда, Константин продолжал щедро изливать душу своему случайному попутчику.