Почему же в этом послании Иван так много внимания уделяет князьям Шуйским? Думается, что, обличая и очерняя самый знатнейший и наиболее близкий к трону род русских князей, Грозный указывал на отсутствие у этих людей прав и возможностей на непосредственное управление государством, а также напоминал об их положении по отношению к помазаннику божию, для которого они не более, чем рабы, и их жизнью и смертью он волен распоряжаться так, как ему бог на душу положит. Целый ряд обвинений не имел серьезного значения и был результатом лишь мелькнувших в памяти и не имеющих государственного значения эпизодов. Но об этом речь впереди.
Первое и главное обвинение, из которого вытекали все остальные, состояло в том, что братья Васильевичи Шуйские самовольно навязались в опекуны Ивану IV. Это обвинение находится в полном противоречии с данными летописей. Так, в Софийской второй и в Царственной книгах сообщается, что в 1534 г., готовясь к смерти, Василий III призвал к себе в Думу для составления завещания князя Андрея Старицкого и бояр. «И нача князь великий думати с бояры, а бояр у него тогда бысть князь Василей Васильевич Шуйской, Михайло Юрьевич, Михайло Семенович Воронцов, и казначей Петр Иванович Головин, и дворецкой его Тверской Иван Юрьевич Шигона, и дьяков его Меншой Путятин, Федор Мишурин: и призва их к собе, и начат князь велики говорити о своем сыну о князе Иване, и о своем великом княжении, и о своей духовной грамоте, понеже бо сын его бе млад, токмо трех лет на четвертой, и как строитися царству после его. Тогда же князь велики прибави к собе в думу к духовной грамоте бояр своих князя Ивана Васильевича Шуйского, да Михаила Васильевича Тучкова, да князя Михаила Львовича Глинского»[224].
Через два дня Василий снова «призва к себе бояр своих князя Василия и князя Ивана Васильсвичев Шуйских, и Михайла Воронцова, и Михайла Юрьевича, Михайла Тучкова, князя Михайла Глинского, Шигону, Петра Головина, дьяков своих Меншого Путятина, Федора Мишурина: и быша у него тогда бояре от третьего часа до седмаго, и приказав им о своем сыну великом князе Иване Васильевиче, и о устроении земском, и как быти и правити после его государьства, и поидоша от него бояре; а у него остася Михайло Юрьев, да князь Михайло Глинской, да Шигона, и быша у него до самые нощи, и приказав о своей великой княгине Елене, и како ей без него быти»[225]. Как видим, в совете, призванном решать дальнейшую судьбу государства, Шуйские занимали первые места.
Что же касается Елены, то о ней Василий говорил только с ее дядей Михаилом Глинским и дворецким Шигоной, видимо, по поводу ее личного поведения. Есть основания думать, что Василий не доверял Елене, подозревая, а может быть, зная, о ее связи с Иваном Овчиной.
Таким образом, летописные данные полностью расходятся с утверждением Грозного в его послании Курбскому о самозванном характере опекунства Василия и Ивана Шуйских. Позднее это осознал и сам Грозный, придя в себя после истерических излияний, наполнявших послание. Редактируя Царственную книгу, он оставил относящиеся к Шуйским сведения, в корне противоречившие его собственным жалобам в послании к Курбскому, без каких-либо поправок и примечаний. Иван Грозный понял и нелепость обвинения И. В. Шуйского в недопустимом поведении в присутствии малолетних царевичей в домашних условиях и не включил этого рассказа в сделанные им приписки к тексту летописи. Насколько слова Грозного в посланиях довлели над историками, можно судить по выводам, сделанным в работе советского историка Д. Н. Альшица, специально посвященной анализу приписок Грозного к летописному своду. Отметив, что сам Грозный при редактировании летописи отказался, а точнее — не счел нужным вспомнить о собственных обвинениях Шуйских в бестактном поведении, исследователь все же оценивает эту весьма сомнительную сценку, описанную Грозным в пылу литературного творчества, как очень яркий факт «прямого издевательства над маленьким великим князем Иваном и братом его Юрием и над памятью покойного Василия III»[226].
Признает истинность этой оценки и другой советский историк Р. Г. Скрынников, но расценивает ее совсем иначе: «Воскресив в памяти фигуру немощного старика, сошедшего вскоре в могилу, Иван начинает бранить опекуна за то, что тот сидел, не преклонялся перед государем — ни как родитель, ни как властелин, ни как слуга перед своим господином»[227]. Здесь Р. Г. Скрынников становится на сторону «немощного старика». Правда, его утверждение о немощности Ивана Шуйского вызывает сомнение, так как в это время последний показал себя весьма энергичным государственным деятелем, и источники не приводят никаких» данных о его немощи.
226
Альшиц Д. Н. Иван Грозный и приписки к лицевым сводам его времени // Исторические записки. Кн. 23. М., 1947. С. 274–275.