А поскольку и пристав был покорен красотой Катерины, то они при каждом удобное случае лезли в Сильвестров возок, лупили на неё глаза. Сильвестр и Катерина их уже терпеть не могли. И решила Катерина над ними пошутить.
С утра и до полудни шёл дождь. Да буйный. Лесная дорога близ Можайска и без того была грязной, тут и вовсе её развезло. Дьяк в возке рядом с Сильвестром сидит, побывальщину рассказывает. Да приспичило, выбираться из возка стал. За что-то зацепился кафтаном, только Катерине ведомо, опрокинулся и задом плюхнулся в лужу. А в той луже грязи до колен, пни, сучья. Дьяк не встанет. Пристав на помощь прибежал, руки протягивает. Не дотянется. На корягу встал. А коряга под ним, как живая, вывернулась. И пристав к дьяку полетел. И не встанут оба. И нитки на них уже сухой нет.
Катерина смеётся на весь лес. Сильвестр только головой покачал и выпрыгнул из возка, на помощь поспешил. Он лишь руку протянул, а дьяк уже встал. Приставу подал руку. И тот, как мальчишка, тут же на ноги поднялся. И лужа вроде бы под ними стала мельче, и коряг, пней не видно. Подхватились дьяк и пристав бежать к своему возку, забились в него да больше и не появлялись возле Катерины. Обиду затаили на неё, посчитаться задумали, как в Москву приедут.
Катерина и Сильвестр от Можайска едут без тревог. Конь сам идёт, управлять не надо. Катерина вроде бы задремала. Сильвестр смотрит на неё, душу разглядывает. И высветил в ней силу над человеком, над всем живым необыкновенную. Она-то по молодости и не осознавала её. Ан мощна была сия сила духовная. Власть у Катерины была такая, что судьбы людские раскрывались перед нею как книги. Сильвестр тоже ощущал силу немалую, да понял, что уступает Катерине. Оторопь взяла мужика, забеспокоился. «Да ведь она и беды наделает нерасчётливо».
— Не беспокойся, любый, не наделаю, — говорит Катерина и улыбается. Притянула Сильвестра к себе, губы нашла, целует жадно.
...Вот и Москва с пригорья от села Кунцево показалась. Маковки соборов, церквей наближаются, растут. А из села Доргомилова первопрестольная и совсем как на ладони высветилась.
Катерина в Москве не бывала, в диковинку ей столица. Да боится она незнакомого города. Ну как и впрямь ведовство-то шилом из мешка будет торчать. Да и дьяк с приставом пугают. Догадались, поди, кого в Москву тянут.
И шепчет Катерина Сильвестру: «Любый, освободиться надо от шишей». Сильвестр соглашается. Вроде бы и не ответил, а она поняла: «И то, загостевались с ними». Катерина торбу дорожную раскрыла, распашницу цветастую достала, шаль ромейскую. На глазах у Сильвестра в цыганку превратилась. Он тоже сменил свой облик. На голову шлык натянул, поверх кутневого кафтана ферязь надел.
Впереди Смоленская застава вот-вот покажется, дорога прямо к Кремлю, а направо — в Донской монастырь. Сильвестр на обочину дороги съехал, коня остановил на развилке, из возка выбрался. Дьяк с приставом подъехали. Дьяк спрашивает:
— Кто такой? Что надобно?
— Чужеземцы мы, из румынской земли, — отвечает Сильвестр. — Странствуем.
Смотрят дьяк и пристав на Сильвестра, на Катерину, которая из повозки выставилась, диву даются: отродясь таких не видывали. Сильвестр с пышными чёрными усами, на поясе сулеба висит, под ферязем рубаха алая видна. У Катерины глаза чёрные в пол-лица, смуглая, вся в узорочье. «Да какого они роду-племени?» — дивится дьяк.
— Донской монастырь где, люди добрые? — спрашивает совсем не русским говором Сильвестр.
— На дороге стоишь, туда и сворачивай, — и рукой показал пристав в сторону монастыря. А дьяк всё ещё дивился на путников.
Сильвестр рубль серебряный дьяку подал, приставу — тоже, поклонился:
— Спасибо, служилые, — и вернулся к возку.
Они с любопытством смотрели, как Сильвестр исчез в возке — будто влетел туда, как вороной конь — про пегого они забыли — свернул к монастырю да тут же и растаял, как в тумане. Дьяк и пристав будто онемели. Лишь крепко сжимали в потных кулаках серебряные монеты.
О том, что они от самого Смоленска гнали впереди себя утеклеца, ни дьяк, ни пристав так и не вспомнили. Да и потом, как докладывали о своей справе боярину Семёну Годунову, словом не обмолвились о Сильвестре и его жёнке, будто и не ведали таких. А послухов рядом не оказалось. Куда как сила Сильвестрова взяла их в полон, даже Семён Никитович своим пронзительным взглядом не уличил в сокрытии «государева дела». Он остался доволен своими посланцами и, выслушав их, тотчас поспешил к Борису Годунову.
Правитель Борис, прежде чем идти на доклад к царю, поделился новостью с Иовом, пересказал всё то, что услышал от дяди Семёна.