Шекспировский театр — это чудесный ящик редкостей, здесь мировая история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами. Планы его — это не планы в обычном смысле слова. Но все его пьесы вращаются вокруг скрытой точки (ее, увы, не увидел и не определил еще ни один философ), где вся своеобычность нашего Я и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого. Но наш испорченный вкус так затуманил нам глаза, что мы нуждаемся чуть ли не во втором рождении, чтобы выбраться из этих потемок.
Все французы и зараженные ими немцы — даже Виланд — в этом случае, как, впрочем, и во многих других, снискали себе мало чести. Вольтер, сделавший своей профессией чернить великих мира сего, и здесь проявил себя подлинным Ферситом. Будь я Улиссом, его спина извивалась бы под моим жезлом.
Для большинства этих господ камнем преткновения служат прежде всего характеры, созданные Шекспиром.
А я восклицаю: природа, природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира!
И вот они все на меня обрушились!
Дайте мне воздуху, чтобы я мог говорить!
Да, Шекспир соревновался с Прометеем! По его примеру, черта за чертой, создавал он своих людей, но в колоссальных масштабах — потому-то мы и не узнаем наших братьев, — и затем оживил их дыханием своего гения; это он говорит их устами, и мы невольно видим их сродство.
И как смеет наш век судить о природе? Откуда можем мы знать ее, мы, которые с детских лет ощущаем на себе корсет и пудреный парик и то же видим на других?
Мне часто становится стыдно перед Шекспиром, ибо случается, что и я при первом взгляде думаю: это я сделал бы по-другому; и тут же понимаю, что я только бедный грешник: из Шекспира вещает сама природа, мои же люди — пестрые мыльные пузыри, пущенные по воздуху романтическими мечтаниями. И, наконец, в заключение, хотя я, в сущности, еще и не начинал.
То, что благородные философы говорили о Вселенной, относится и к Шекспиру: все, что мы зовем злом, есть лишь обратная сторона добра, которая необходима для его существования, так же как то, что Zona torrida[1] должна пылать, а Лапландия покрываться льдами, дабы существовал умеренный климат. Он проводит нас по всему миру, но мы, изнеженные, неопытные люди, кричим при встрече с каждым незнакомым кузнечиком: «Господи, он нас съест!»
Так в путь же, милостивые государи! Трубным гласом сзывайте ко мне все благородные души из Элизиума так называемого «хорошего вкуса», где они, сонные, влачат свое полусуществование в тоскливых сумерках, со страстями в сердце, но без мозга в костях и где, недостаточно усталые, чтобы отдыхать, и все же слишком ленивые, чтобы действовать, они протрачивают и прозевывают свою призрачную жизнь среди мирт и лавровых кущ.
1771
Комментарии
В 1771 году молодые энтузиасты, принадлежавшие к движению «Бури и натиска», решили отметить с Страсбурге день Шекспира, приуроченный ими не ко дню рождения английского драматурга (23 апреля), а к «дню ангела» — дню Вильгельма (то есть Уильяма), 14 октября. Гете, находившийся в это время во Франкфурте, прислал текст своей речи. Кроме того, в отцовском доме во Франкфурте также состоялось торжественное поминовение Шекспира, на котором Гете зачитал свою речь.
Писатели «Бури и натиска» видели в Шекспире образец художника, близкого к природе и не подчиняющегося никаким сковывающим литературным правилам, предписанным последователями классицизма в XVII–XVIII веках. Шекспир был к концу XVIII века известен в Германии сначала в переводах отдельных пьес, затем в прозаическом переводе двадцати двух пьес, выполненном К.-М. Виландом (8 томов, 1762–1766). «Сон в летнюю ночь» был переведен Виландом в стихах.
Взгляды Гете на Шекспира сформировались под влиянием Гердера, который в то же самое время, что и Гете, написал критический этюд о Шекспире. Его статья появилась в сборнике «О немецком духе и искусстве» в 1773 году, тогда как речь Гете впервые была напечатана в 1854 году.
…глазение на тысяченогий королевский поезд. — Гете намекает на виденный им во Франкфурте в 1770 г. торжественный приезд молодой французской королевы Марии-Антуанетты в сопровождении многочисленной свиты в каретах, запряженных лошадьми.
…отрекся от театра, подчиненного правилам. — То есть французского театра, в котором ставились пьесы, строго соблюдавшие правила трех единств — места, времени и действия. Под влиянием Готшеда немецкие театры также придерживались этих правил.