И вот они, гаражи. Типичные московские гаражи с засыпанными щебенкой дорожками, перемешанной с солью и снегом, и ржавым забором, с охраной из двух пенсионеров и собаки. Я пошел к своему металлическому шкафчику для хранения машинок, чтобы вкатить ласточку, вышел, чтобы открыть ворота. Но я не успел открыть их, потому что вдруг закрылся весь мир.
Боль вытягивала меня из темноты, впившись клещами за виски, я сопротивлялся, как мог, с каждым лучиком света боль разрывала меня все сильней. Свет заполнял все мое существо, а боль только тело, и вот я уже смотрел в небо и рвал внутренности от боли, и не мог закричать. Крик и застрял в сердце, растягивая его до размеров вселенной. Все, каждый волос на теле болел и выл, а я хотел завыть и не мог. Душа билась и извивалась как дикая сумасшедшая кошка, пойманная за хвост. Рвалась на волю, рвалась из моего растоптанного тела, из разбитой головы. Остатками сознания, в котором не помещалась ни память, ни я сам, а лишь только одна мысль не отпустить душу, я цеплялся за жизнь. Я тянул душу обратно, скрежеща зубами и распарывая ногтями ладони до крови. Я чувствовал, как горячая липкая кровь текла по запястьям, и новая боль накладывалась сверху. Только не отпустить, только не провалиться в забытье, боялся, что из него я больше не вернусь, только не забытье. Забытье станет вечностью, и меня не станет. Меня не будет больше никогда, ни одного дня, ни одного мгновенья. В смерть, в смерть, в смерть… звал тонкий нежный голос, манил и увещевал. В смерть, в смерть, в смерть… и уже поплыла новая мысль, что может и незачем так цепляться, что может смерть избавит и вылечит, а голосок напевал что-то об избавлении и о вечном покое. И вот оно… не удержал, дернулся мир, вздрогнули ребра, и я пошел ко дну.
Спустя время снова всплыл. Нет, не помер вроде, вроде жив.
Постепенно начал привыкать к боли, и мог просто лежать, вытаращив глаза. Каждый вдох ржавыми когтями рвал изнутри, даже губы болели. Внутри моей головы закрутились какие-то сумасшедшие мультики, яркие до отвращения. Дебелые мультики. Если бы это была пленка, то километры мультиков. Уродливые человечки плясали сломанные танцы, размытые лица и растянутые голоса текли через раздолбанные мозги. Растянутые голоса отодвинули на второй план призывную хрустальную песню о смерти. Они превращались постепенно не то что бы в хор, скорее в хаос. Не было уже ни ощущений, ни чувств, ни боли, ни жажды, только эти самые мультики. Последние кадры и вовсе вмазали по сознанию, вздернув со дна всякую муть, перепутанные краски жизни превратились в грязь, и я погружался в нее, но теперь это уже в сон.
Я попытался поводить глазами по сторонам, сопротивляясь сну и не смог. Заплывшие веки и мусор одинаково мешали смотреть на мир. Краем взгляда я зацепил какую-то металлическую стену, коробки, ящики — ни о чем. Ну и где я, на помойке за металлической стеной? Надо как-то приподняться. И первый же порыв стал первым воплем. Постепенно все утихло, и вопли, и острота боли. Попробовал начать аккуратно шевелиться. Сначала пальцами. Ноги вроде целы, а вот кисти порезаны, суставы разбиты, вроде и не поломаны, но пальцы ощущались огромными и отекшими. Невозможно согнуть, казалось, что кожа полопается. Надо перевернуться на брюхо и потом, опираясь на стену встать сначала на коленки, а потом на ноги и осмотреться.
Первое же движение — первый взрыв в голове, и сон разлетелся на клочки. Нет, только не двигаться, не шевелиться. И я лежал. Бесконечно долго лежал, глядя в небо, заляпанное рванью серых облаков. Иногда я проваливался в какой-то бред. Мне показалось, что я лежу тут лет сто, что я всегда тут лежал и что ничего больше не было, кроме этой бесконечной попытки уцепиться за собственную душу. Я закрывал и открывал глаза, и неба больше не было, были только чернота и ветер, даже тошнотворных мультиков больше не было. Я смотрел в черноту и становился чернотой, боль и вечность слились воедино и волокли меня все глубже в черноту. До меня постепенно дошла мысль, что просто наступила ночь, которая ночь по счету я не знал. Из черноты выползали звезды, чахоточные городские звезды. И чернота оказалась не такой черной, как в начале, на ведро темной серости литрушка оранжевой, и получилось небо над городом.
Я валяюсь на городской помойке. Все, процесс пошел в обратную сторону. Мозги зацепились-таки за реальность, а сердце стало сжиматься, и втискиваться в грудную клетку, потягивая за собой ускользающую душу. Понял, что не умру, как-то в одно мгновение понял, что уже не умру. Вот я есть, и надо опять пытаться шевелиться. И, это уже хорошо, но как я такой умный сюда попал? А почему я умный, может я дурак… Огромная игла вонзилась раскаленным острием в мозги, умный, я умный? Я? Я? Я?! Но кто я? Я кто… и я не вспомнил, кто я. И растерянность размазала мои мысли, они опять рассыпались по той самой тягучей вечности, я ужаснулся тому, что я никто, и провалился, как будто оступился в пустоту. Многократные подъемы и погружения не проясняли ничего, я всплывал, рвал себя и проваливался обратно, так и не вспомнив, ну кто же я. Очередное всплытие из недр отбитой головы произошло на рассвете, я сразу понял — рассвет. Утро подползало медленно, мне было мучительно холодно, холодно настолько, что ничего уже вроде и не болело. Я повернулся-таки на брюхо, и попробовал встать на карачки, и у меня получилось. Почему я лежу на этой помойке в одном пиджаке, снег же кругом. Подполз к стене, уперся в нее руками, и начал вставать, ноги ехали по сырым коробкам. Только не упасть, только не упасть, сколько я буду так еще лежать, если сейчас не встану?! Голова не просто кружилась, а вращалась с космической скоростью. Ноги тряслись от страха, страшно было очень. Что делать, кто я, где я. Почему я в крови, почему разорваны ладони, как, будто их кромсали тупым ножом. Городская помойка, но город-то какой?