Заумь смачно затянулся, выпустил мохнатое облако дыма, проведя отсутствующим взглядом по слушательской аудитории, разложенной вокруг.
— И так будет еще много, много времени, пока однажды мир не станет черен, и тогда Бог спустится с неба, чтобы выбить этот мир, как грязный ковер. Собрать осколки человечков и замочить на вечность-другую в тазу с хлоркой. И каждого из человечков спросит Господь — а что же ты, собака серая, ни разу не сказал, что это твое мнение, а не мое, что же ты претендовал, паршивец, на истину. Почему ты, вонючка мелкая, говорил от меня и за меня, забивая тем самым эфир. И как — спросит ОН — мог я докричаться до вас тут, если ваши позывные даже ядерная бомба не смогла заглушить? И нечего нам будет ответить. Будем мы блестеть и краснеть от жара стыда и чистоты соприкосновения с НИМ.
— Это что же, Заумь, получается — что типа мы сами во всем виноваты, да? — встрял Михей.
— А то нет что ли? А кто тебе еще виноват-то? Ты вона рулишь тут, так ты и виноват, что нас гоняют и метелят. Чего место-то не повыбрал получше, — все, понеслась, сейчас Михей и Заумь начнут рубиться не по-детски, все втянули головы, потому что Михея боялись, только Заумь мог позволить себе такую наглость. Только его Михей и уважал, за философию, за ум, за отрешенность и силу. Поговаривали, что Заумь тут один-единственный, кто сам ушел от всего. Каждого сюда приводило что-то, беды, события, потери, пьянка и лень. И только Заумь однажды сам встал и ушел от мира, и все спрашивали его по-тихому, правда ли. Заумь только кивал и не объяснял никогда. Он вообще редко говорил. А уж так чтобы с кем лично по душам, так и вовсе не было такого. Что уж там он себе понял, я не знал, от чего он так вот ушел, от семьи, работы, званий и регалий я не знал, но уважал. Потому что сам про себя точно знал, что добровольно не ушел бы, не знаю уж, какая у меня была жизнь, но сам бы я на улицу в никуда не пошел бы точно, потому что слабак. Знал, что слабак. Заумь не был силен мышцами, не был велик ростом или особенно ловок. Но у него внутри был такой стержень, что даже мысль о том, что его можно сломать или переубедить, казалась смешной, в глазах его была такое безразличие, что, глядя в них, ни заговорить с ним, ни спросить, не о чем сразу.
— То ись ты, зубрилка книжная, хочешь сказать, что я виноват и что я за всю эту оторву отвечаю?! — Михей картинно, как прям атаман, свое войско, нашу толпень обвел рукой. Не, даже не рукой, а прям дланью, — Да тут каждый за себя!
Гаркнул, как предводитель.
— Ой ли по себе, человечишко, скотина стадная, вона все по себе, однако сбиваются в кучу, то побухать, то чужих разогнать, не может человечишко в одиночестве, милый мой, ой, не может, — спокойно отвечал Заумь.
— А я-то что, кого сюда силком приволок? — гремел Михей.
— Нет, ты силком не тащил, но ты решаешь, кому чего, ты позавчера всем сказал, что тут собираемся, не где-то, а тут. И все как бараны пришли, и даже дебил орловский вона приперся. А потому за все, что тут происходит, ты отвечаешь, ты решаешь, кто прав, кто виноват, а потому ты отвечаешь за то, что из этого выйдет. Вот явятся менты и ввалят очередной раз — ты виноват.
Я подошел к нагромождению ящиков-столу. Поставил бутылку на общак. Мой дружок Леха, как обычно, сидел на отшибе. Подсел к нему.
— Зажигает Заумь сегодня?
— Ага, вона понесло-та, я ваще нихрена-та не понял, — закатился Леха.
— Ну и ладно, пускай мужички развлекаются. Где носило-то, Леха?
— Дык чета, этта, минты сабако как с цепи сорвалися, — загугнил Леха, — пряма тут знаишь чустоту развели мля, не хади не дыши мля. Вота я та в Лосиный остров-та падался. Ну, его от греха. Тута же линейщики еще-та злыя, хуже наших, а тама тока на конях минты-та по дорожкам катаюцца.
— Ты короче типа на даче был?
— Ага, ага… — загоготал довольный Леха, — я тама занаишь местечко присмотрел. Мыться пойду завтра.
Леха светился от восторга.
— Мыться, — я совершенно обалдел от этого, слово “мыться” прямо прокатило странным диковатым ощущением по всему телу, и оно, тело мое, зачесалось и зазудело со страшной силой, — мыться, Леха, мыться! Я просто подскочил от радости, — Леха, а возьми меня, а, я сильно хочу мыться.
— Та не арии ты, дура, ну поедем, — Леха пожал плечами, — вообчет-та тебе и пора ба помыцца-та.
— Ой, Леха, пора. Пора, дорогой мой.