А деваться некуда, они-то к нам на веки вечные приставлены. И любая наша беда — дыра в их сердце, прелом на их крыле. А мы живем себе, рушим себя, свои жизни, жизни своих близких, и убиваем своих ангелов. Легко убиваем, походя, отказывая им в приюте, отказывая в той микроскопической доле любви, которая им нужна, потому что нам нравится быть самыми сильным, самыми ловкими, самыми умными. Просто сильным человек никак не согласен быть, ему обязательно надо быть САМЫМ сильным. А ангел, он что, он может только помочь быть собой. Нам-то без них вроде и проще, никто на совесть не давит, но одна беда — батарея без них садится, а подзарядки нету… вот и мрем, мрем как мухи к зиме, становимся злобными, кусачими, бьемся в суете головой в стекло рядом с открытой форточкой, а измотавшись, мрем.
Умирать здесь тяжело, потому что медленно, жить тоже непросто, а все потому, что с сухарем внутри больно. Ангелу еще хуже. Как вот оно без приюта-то. Плохо, да и страшно, наверное, представить только, смотреть, как ломает жизнь хорошую, только полученную в дар, то есть совсем новенькую, твой ребенок. Как настоящие родители мы сделаем все, но Ангел-то, он все не может. Ангел не может запретить, не может закрыть дома, не может выпороть и поставить в угол, дать денег на лечение, а главное — не может бросить нас, он может только передать умение ценить дом и тепло в доме. Дать почувствовать край, чтобы мы не падали, достучаться то того, кто может помочь деньгами. Но нам это все так не интересно. Нам надо здесь и сейчас. По полной.
Нет, мы уже не младенцы, мы уже не любим просто так, мы любим, “потому что”, и “за то, что”. И нам всегда нужна чужая игрушка, нас никогда не радуют наши, подавай нам ту, которая у приятеля. Все, все знают, как потом дорог именно тот затертый, одноглазый плюшевый медведь, именно он вызывает мягкую, теплую судорогу в сердце. Но нам мало, мало, мы хотим чужих женщин, мы хотим красивых женщин с картинок и из телевизора, хотим любви и никогда, ни на секунду не задумываемся, а есть ли любовь для нас в этой красивой чужой женщине, и даст ли она столько, сколько нужно именно мне.
Мы хотим форму, породу, мы изнываем от желания иметь самое лучшее. А то, что предназначено для нас, что изнывает рядом от нерастраченности чувств и одиночества, кажется нам доступным и простым. И нет мысли о том, что оно и должно быть и доступным, и простым, потому что оно для нас, оно нам, безо всяких условий, просто так, просто бери и пей. Но родничок затягивается, глаза теряют прозрачность, а взгляд — непосредственность. С возрастом появляется собственное мировоззрение, собственная система ценностей, в которой я — победитель, только непонятно, кого побеждать и зачем. Да и система ценностей собственная зачем, если система ценностей уже есть, зачем мировоззрение, если есть мир, воззрели мы на него или нет, он в нас, а мы в нем.
…
Я сидел на подоконнике в холле. Сидел и взирал на пустой двор, на грязный снег. Так, наверное, Мария Стюарт взирала на свой эшафот. Я всегда ощущал себя не то, что монархом, наверное, даже Господом Богом. Мне было сложно быть Богом, но мне нравилось быть Им. А теперь я летел со своего престола. И тупо то курил, то звонил. Вторая пачка с утра, а еще даже не обед. Пустой офис, пустая голова, пустота в пустоте… тяжко. Придумать ничего не могу, весь мозг себе изломал и обрушил, а гениального плана выхода из финансового кризиса не придумал.
Прятаться особо некуда, дача уже продана, бегать по стране не на что, да и все равно найдут рано или поздно, и будет все в сто раз хуже. Раз побежал, значит, виноват. Жена говорит: времена уже не те, сейчас уже не беспредел. А я думаю — те времена они всегда те. И морду отрехтуют, и почки опустят, и ребра сломают, убить может и не убьют, а кровищи попускают море. Как потом с такой рожей домой идти, если будет на чем идти. Ха, идти-ползти. Да и дома-то почти нет.
Но до вечера еще есть время. Может, получится соскрести необходимые деньги, я же могу, я же сильный, я же не пацан какой-нибудь, и я продолжил давить кнопки. Была надежда, что у кого-то из знакомых случайно как раз такая сумма лежит в носке и ждет быть отданной в мои предприимчивые руки. Тысячу первый звонок, тысячу первое “алло”. Одна и та же песня в какой-то бесконечный раз, про завалившийся проект, про жесткого инвестора, про то, что если мне сейчас денег, то я доведу все до завершения, и деньги смогу отдать с такими процентами. Долдонил одно и тоже, как заводной механический попугайчик. Каждый меня выслушивал и в ответ я слышал два варианта: “ой, что ты, откуда у меня-то такие деньги”, или — “представь, только вчера отдал, сам без денег”. Да уж, споткнулся — падай.