Отойдя от обочины, я выбрал место повыше и посуше. Ни костра не хотел, ни ужина. Просто завалился на мягкий мох, просунул руку в лямку рюкзака и стал смотреть в небо, ходить глазами по млечному пути. Где-то на середине я уснул, а проснулся от сырости и холода. Надо было достать пуховик. Но вчера мысли о ночевке в лесу были далеко, а сейчас и ни к чему, согреюсь на ходу. Съел пару оставшихся яиц и в путь.
Остаток дороги пролетел как американские горки вверх, вниз, вверх и такой простор, и полет. Чем дальше дорога уходила от Москвы, тем более ухабистой и контрастной она становилась. Я не шел, я летел, я не мог остановиться больше ни на секунду, меня кто-то будто толкали в спину и одновременно тянули за волосы вперед. До заветного поворота я летел на одном дыхании… и сник. А вдруг, вертанулся в голове буравчик, там за поворотом не будет деревни, и мозги ухнулись в пустоту… нет, такого не может быть, и рванул дальше, перелесок и вот она, семь домов, ровно семь, и вон он. Мой последний. Особняком. Мой…
Я просто подлетел к калитке, вот она, моя хорошая. И я гладил перекошенную калитку, как гладят женщину, любимую, желанную, самому стало неловко от нежности, которая разлилась по сердцу. А остановиться не мог, шершавая и кривая, желанная калитка. Пересиливая тяжесть ватных ног, я вошел во двор и стал осматриваться, вот они, тревожные желтые цветы, покосившееся крыльцо, три ступеньки, поленница справа, сад, огород с картошкой и баня на берегу речушки за огородом. Вот он дом. Я просто рухнул на траву. Я последние дни все время падал на траву, ноги отказывались удерживать те ощущения, которые врывались в меня. Ни слез, ни боли, ничего. Только тишина, не пустота, а тишина. Я лежал и смотрел на желтые цветы, названия которых не помнил, я не помнил и то, почему они так тревожили меня. Но тем не менее, мне было хорошо и спокойно.
Ключ от дома под средней ступенькой, надо просунуть руку в треснутую боковину и там ключ, старый, кривой ключ. Замок открылся легко, пригнулся, входя в низкую дверь. В сенях деревянная лавка, на ней три эмалированных ведра, накрытых деревянными кругами. Напротив двери, на вбитых в стену гвоздях, висели куртки, телогрейки и какая-то еще рабочая одежда, под ней стояли аккуратные пары калош и сапог небольшого размера, и одна пара огромных кирзачей. Дверь в дом была обита поверх утеплителя цветастой клеенкой, ручка висела на честном слове, потянул, боясь, что оторвется. В доме была такая смешная деревенская чистота, присыпанная толстым слоем пыли. Бревенчатые стены, золотистые, незакрытые ничем, ни обоев, ни вагонок. Огромная комната в три окна и кухня, и гостиная, и столовая. Печка, круглый стол, под ажурной скатертью, грубые табуретки, накрытые смешными круглыми ковриками. Задняя стена вся в книжных полках от пола до потолка, множество книг, просто море. Смешное старое радио на самой верхней полке. Стоял и вспоминал это все, я все это вспоминал, потому что был уже здесь. Скинул рюкзак на пол. Так захотелось ко всему прикасаться, захотелось прикосновений и ощущений от золотистых бревен стены, от вязаной крахмальной скатерти, от печной побелки…
Ходил, ощупывал все вокруг, как слепой, пальцы метались по стене, столу, полкам, по всему, что только попадалось, как будто они жили своей жизнью, как будто они что-то хотели наощущаться вдоволь. Мои пальцы как-то иначе все осязали, они как будто дышали запахом пыли и дерева с дымной отдушкой. Я кружил по комнате, заходил во вторую, что за печкой, кружил, осматривался, принюхивался, все новое, но знакомое, я не узнавал ничего, но откуда-то изнутри было тепло от каждого прикосновения. Переполнившись ощущениями, сел на табуретку, опустил голову на сложенные руки и в голове поплыл низкий женский голос:
Ни о чем песни
И тоска ни о чем
Поднебесье
Режет лучом
Хотел крылом
Не вышло
Все на потом
Я лишний.
Голос с легкой хрипотцой звучал ровно и с такой тоской и надеждой, и я вспомнил глаза, глубокие, нет, просто бездонные и совершенные глаза… вспомнил, как смотрел в эти глаза, слушая эти стихи, вот тут и слушал, тут и сидел, только горела настольная лампа и топилась печка. А за окном в отсветах фонаря качались на ветру желтые цветы, тревожные желтые цветы.
— Все, соберись!
И собрался. Встал и приступил к разбору рюкзака. Знал теперь здесь каждый сантиметр, и знал, и помнил, в углу тумбочка, а это на самом деле маленький холодильник "Морозко". Включил его в розетку, он дернулся пару раз и монотонно заурчал. Сложил подарочные продукты, дверца не закрылась. Зачем-то впихивал туда сгущенку, сгущенку не обязательно в холодильник, вот дурак. Стряхнул рюкзак… и что-то вылетело и стукнуло об пол, мыло, что ли. Наклонился, мыло, завернутое в целлофан, приплавленный сбоку. Занервничал, знал, что там внутри, но не мог даже надеяться… не надеялся, но уже знал точно — там деньги. Много денег. Стал трясущимися руками открывать-рвать, не получалось, сверток запаян надежно, такое количество пленки, что можно на дне реки хранить. Надо бы ножом, метнулся, схватил нож с подоконника, резанул по пальцу, по второму, по свертку. Открыл его, как ракушку, внутри плотный рулончик денег. Раскатал сверточек, доллары и рубли. Доллары знал лучше рублей, дороже. Кровь с пальцев капала прямо на табуретку, не думая, намотал какую-то тряпку. Сел, скинув закапанный коврик на пол. Считал, пересчитывал, раскладывал, перекладывал. Четыре тысячи долларов, сорок одинаково новых и ровных бумажек и тридцать тысячерублевых. Да, кто бы ты ни был, хозяин рюкзака, теперь уж точно не смогу вернуть, три дня прошло, прости меня, чудак, не знал. Надеюсь не последние это у тебя деньги, хотя так упакованы, что может и последние.