Вечерело. Зажглись фонари, по серому снегу запрыгали блеклые, желтушные зайчики. Сновали машины, разгребая тонны мокрого снега по обочинам. Чаю бы выпить, но шевелиться было лень. Сумерки за окном и темный офис нагоняли тоску, а нерешаемость проблем просто гипнотизировала. Я сидел как каменный памятник себе самому. Звонить дальше не было ни сил, ни желания. Можно еще что-нибудь выкрутить, но что? Так надоело крутить, вертеть, как надоело все.
— Все надоело, — мой голос стукнулся о стену, и эхо покатилось по пустому холлу, — Вы все меня достали, отвяжитесь от меня, ненавижу-у-у-у, всех не-на-ви-жу, я устал, как я устал, как я уста-а-а-ал…
Эхо скатывалось по ступенькам, а я скатился с подоконника и скорчился на полу. Мне хотелось орать и биться головой об пол, рвать, грызть все подряд и всех подряд. Но орать было не на кого, бить и рвать тоже некого, а орать в пустоту устал. Ну, какого лешего прессовать меня бандитам, если на меня натравили уже всю ментовку, я только и делаю, что доказываю, что не собирался воровать денег. Я только и думал, что о реализации этого долбаного проекта. Ну и вот зачем такую травлю устраивать, можно подумать, что если меня гнать без остановки, то я прям ща побегу и найду бабла, или на скаку решу все проблемы, день — менты с допросами и подписками, день — бандиты с распальцовками, а бабки мне когда отрабатывать?!
Надо было подниматься, а я все лежал и ненавидел весь мир, сжавшийся до размера лестничной клетки. Мир долго-долго уплывал куда-то вниз по лестнице, просто затягивался вниз. И там, внизу, куда ушел весь мой мир, хлопнула входная дверь. Все.
Я резко встал и одернул пиджак. По лестнице застучали далеко не дамские каблуки. Показались ровно стриженые затылки и широкие плечи в черном кашемире. Они миновали один пролет и стали масками воплощенного равнодушии. Позади черных плеч шел прыщавый, тощий очкарик. "Вот она, моя смерть пришла" — мелькнуло в голове — "прыщавая, мелкая и очкастая". И грустно мне стало, не совершу я подвиг, не получу орден, да и говенную какую-то жизнь я прожил. Прыщавый представился и загундел про то, про это, про проекты-кредиты, и все мои жизненные проблемы. А главное, достоверно и очень убедительно объяснил он мне, кто я и как меня зовут. Не поленился молодой человек обрисовать мне перспективы моей будущей, по его прогнозам, безрадостной жизни, да и не долгой, как представилось. Просветил насчет того, как тяжела нынче ситуация в российских тюрьмах, какова статистика смертей на пересылках и этапах. А главное — так прям ясно мне увиделся приговор суда — от восьми и до пятнадцати.
Убедил меня очкарик, что пятнадцать он мне обеспечит, что о восьми могу только мечтать, и времени на мечты не так уж много у меня осталось, ну неделька-другая, и все, следствие закончится, а денег как не было, так и нету. А я как полный придурок стоял и молчал, даже слышать сил не было. Очкарик замолчал, глядя на меня вопросительно, а я только и смог натянуть наиглупейшую улыбку и развести руками… и получить прямо на вдохе, прямо в солнечное сплетение. Я сломался пополам и понеслась.
Били меня долго и основательно, но, видимо, задачи убить не было. Нет, задача выбить бабки, и под ребра, и по почкам, как будто деньги, которые их босс вложил в мой проект, у меня именно в почках, и именно вот так они оттуда посыпятся. Новые ботинки от Гуччи и Ферре ровняли мои бока и остатки моего достоинства, втаптывая меня в кафель лестничной площадки. Черные мысы этих ботинок лаконично и исчерпывающе расставляли знаки препинания в рассказе о моей никчемной жизни. И я вроде как принял их пунктуацию, и перекатился на спину, раскинув руки.
Голова непривычно сильно раскалывалась. Истошно звенело, высокими нотами звенело, вокруг и внутри звенело. Что звенит? Надо подняться, надо подняться. Чего же я сплю-то в одежде и на полу. Что я жрал-то вчера, что во рту такие помои. Какой дурак там названивает, господи, качается мозг, надо же было вчера так нафигачиться. Попробовал подняться и взвыл от боли. Боль сплошная и всеобъемлющая… меня что, каток переехал? Или на меня упала плита? Не, меня вчера отметелили. Пошевелил пальцами, руками, провел мордой по ковролину, ну, вроде не так сильно, как собирались, кости-то целы. Встал на карачки и, дотащив себя до кресла, обрушился в него, выдохнул. Поднялся в два этапа, оттолкнувшись от кресла. Поволок себя к входной двери, качаясь и спотыкаясь на ровном полу. Все мое отражение в зеркальной стене говорило о том, что вчера били не сильно, но хорошо, так хорошо, что сегодня невыносимо плохо. Одежда и лицо одинаковой помятости, согнутые плечи, свежая лиловость по всему, что не под костюмом, хотя и под ним, наверное, тоже синий весь, весь лежалый. Я был похож на упрек самому себе, куча мусора посреди навороченного, новомодного офиса.