Прошла пара теплых дней, работал без остановки копал, таскал, складывал, перекладывал, уматывал себя до полного безмыслия. И пустой головой прижимал подушку к постели, и до первого луча, уже даже раньше, вставал, день сжимался, а мои часы стали внутри точными. Думал пойти на станцию, закончилось мыло, да и все на исходе. Но думал, есть ли смысл, неизвестно с чем приедет начальник околотка. Михал Иваныч приехал на третий день, и по тому, как он выкатился из бобика, и по тому, как шел к калитке, и потряхивал портфельчиком, я понял, что бежать не надо. Просто надо будет вцепиться зубами в реальность и переварить ее.
— Ну здорово, Арсеньтий, как тут? Пашешь, смотрю, — подал руку.
— Да Михал Иваныч, проживание-то отрабатывать надо. Чаю?
— Не, я с твоего чая потом раз семь останавливался. Пошли разговаривать, не люблю крутить, потому на пенсию пойду майором.
Мы пошли в дом и сели за стол. Иваныч расхомутал старый тертобитый портфельчик, и выудил из него папочку. Положил ее потрепанную на стол, а на нее сложил руки.
— Арсений, я вот час сидел в машине на трассе и думал, как тебе это все выдать. Подъехал ты тут. Думал, сроешь. А раз тут, то давай так я тебе папку оставлю, потому что мне нечего сказать.
— Я не побегу Иваныч, и в петлю не полезу, и даже скулить не буду.
— Тогда вот она. Тут только факты, только кости, мясо сам вспомнишь.
Он встал и пошел к двери, а я смотрел на папку. И не мог даже бровью пошевелить.
— Да, еще, мой околоток у станции, второй от платформы, розовое такое чудовище, не спутаешь. А дом через один.
Иваныч вышел, стукнула дверь, калитка, завелась машина… и повисла тишина. Взял папку, развязал замызганные тесемочки. Ровные ряды букв и цифр, даты имена, названия. Пока ни о чем, но я пока и не читал, просто смотрел. Смотрел на свою жизнь, выписанную четким милицейским слогом. И постепенно кости складывались в скелет, а на скелет наматывалось мясо, из которого вырастал я.
Не буду скулить, это я погорячился. Выл, не то что скулил, орал в голос. Бился об стену, выходил, курил, стукался башкой о притолоки, не видел ничего, только жизнь моя моталась рваным застиранным бельем перед носом, много километров бельевых веревок, и я не знал, где они кончались, а я никак не мог вырваться, натыкался только на мокрые от слез тряпки. Не плакал, просто хотел очень плакать. А дальше были дни, были ночи, не спал, ни ел, не мог даже курить, просто лежал на постели и смотрел в окно. Окно рассветало, светилось, потом угасало, потухало, потом опять рассветало и где-то на очередном рассвете я уснул. Снился себе сам, ребенком, потом подростком, потом армия снилась, во сне нарастало "мясо". Проснулся собою. И было противно и мерзко от себя. Какая бездарная жизнь, пустая жизнь труса и предателя намоталась тухлым мясом на скелет из папочки. Вспомнил все. Детство, отрочество, юность и взрослую жизнь. Какая пошлятина. Я весь сплошная тухлая пошлятина. Ходил по дому и думал, как быть, и не понимал, вернул себе жизнь, только она не моя, я не хотел ее, не хотел обратно. Там в папочке был не я. Там было то, во что я превратил себя.
Решил пойти к Иванычу, и узнать, когда вернется Она. Потому что, а как? Если завтра Она войдет в калитку, также, как Иваныч, просто приедет и все, то я не смогу даже посмотреть на Нее, не то что сказать что-то, я просто сойду с ума. Сойду с ума от того, что Она есть, и что я Ее люблю, и от того, что я Ее предал. Просто так, от того, что с ней не было просто, и от того, что Она не уложилась в нужный формат, просто не смогла, а я ломал Ее. Но в результате сломал себя. Разломал себя в угоду успеху, в угоду власти, в угоду своей гордыне. А ей не нужно было ничего, а я обещал золотые горы. И добился-таки гор, и летел с них кувырком, сломав себя окончательно, так что и память отказалась все это держать. Опять сказал себе — хватит. Дальше не мог.
Взял все рубли и триста долларов, одел здоровые кирзачи, телогрейку, и пошел к станции. Дошел быстро, что те пару километров вдоль речки — одно удовольствие. Станция была на краю огромного села, вокруг станции ровным цветастным болотцем колыхалась торговля, вот оно, "розовое чудовище", и правда не спутать ни с чем. Подошел, бобик стоял в разъезженном, раскатанном дворе. Поперек крыльца "розового чудовища" висела не менее чудовищная синюшная вывеска "МИЛИЦИЯ". Вошел, внутри пахло бензином, бумагой и какой-то едой одновременно. Крыльцо было завалено железом, канистрами, тряпками, в углу стояли метлы, лопата, лом. Все двери, кроме самой дальней, нараспашку, где-то музыка негромко урчала, разговоры, стук. При входе сидел молодой парень, за столом.