— Смари куда прешь, вот шары позальют с утра! — взвизгнула тетка, которую я вроде толкнул.
— Откуда колокола, мать?
— Че слепой чели, вона разверни морду, вона служба закончилась… — тетка, продолжая бухтеть, пошла дальше. А я развернул морду и правда, церковь, как только ее не увидел. Вот слепой. Полжизни слепым пробыл и теперь зрения не прибавилось. И вот надо бы прозреть, уже пора, не двадцать уже, а вот ничего вокруг не вижу. Подождет торговля, пойду в церковь зайду, свечки что ли поставлю, да и гляну, чего тут за церковь, не был, не доходил. А так что-то потянуло вдруг, пока колокола звонят, захотелось постоять под колоколами. Пошел обратно мимо околотка, через все село, большое оно какое, дворы, дворы, улица поворачивала, и слева за поворотом стоял храм. Бело-голубой, ничего особенного, просто церковь, каких многое множество теперь. Вокруг церкви кованый забор, как и положено, черный, внутри вся территория была идеальной, даже куча с песком не просто валялась, а была отгороженная досками и накрыта. Подошел ко входу, колокола уже не звонили, но все равно решил зайти, раз уже дошел, чего же не заглянуть-то, как оно там внутри. Потянул, открылась… внутри было прохладно и очень светло, все было белое и просто залитое светом, и казалось, что даже на улице не так светло, и в лавине света звучал голос такой. Сумасшедший голос, низкий, чистый, бархатный до дрожи кожной, до мелкого озноба. С правой стороны стоял батюшка в облачении, с кадилом, а рядом с ним мальчик-служка и несколько бабушек. И он пел, он не читал, он пел.
— Внемли и помози нам, не отринь и не презри нас, но абие услыши в смирении сердца притекающих к тебе, — пролилось прямо в сердце и сердце остановилось, и оно сжалось так сильно и больно.
Смотрел, и пошевелиться не мог, и не дышал даже. А голос вливал и вливал, сжимал и сжимал.
— Сего ради помолися за нас мольбою твоею крепкою и богоприятною, — только смог, что привалиться к стене, как мешок с картошкой, и как тогда, на помойке, пошел по стене, а так и шаг не мог сделать.
Сел на лавку и не мог дышать, совсем не мог.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, и преподобнаго отца нашего Паисия Великаго, и всех ради святых, помилуй и спаси нас, яко Благ и Человеколюбец. Аминь. Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй.
Священник допел и из меня как будто вытащили все кости, я сидел, повесив голову, впившись пальцами в край лавки. Вспомнилось, как с бабушкой ходил в церковь, как исповедовали меня мальчишкой совсем, как причащали. Как потом бежал вдоль деревенской улицы впереди бабушки, и ангел тогда жил в моем сердце. И он был мною, и я был Ангелом. Я был кудрявым белокурым Ангелом с огромным сердцем, в котором помещался весь мир, и соседская кошка, и река, и все, все, к чему только могли прикоснуться глаза. Время шло, и я стал замечать, что как-то я нелепо выгляжу, бегаю чего-то, прыгаю, а мальчишки в войнушку играют. И я пошел играть в войнушку, а потом в машинки, а потом меня отправили в школу. В школе было интересно, но странно, и ничего нельзя. Даже в туалет нельзя, потерпи, не вертись, не болтай, не свисти, а чего делать-то. Учительница очень злая. Спросила меня, на что похожи облака, а я сказал, что на холодную нежность, она спросила, почему, я ответил, что Ангел так сказал. И все смеялись. Мое сердце так сжалось, сжалось, сжалось и умерло, и смеялся со всеми, а учительница сказала, что я шутник, а я сказал, что да.
А потом Ангел долго не приходил, и я играл в войнушку и ходил в школу, а он все не приходил. А потом наступило лето, и я лежал в траве и никто не тянул меня за ресницы, и я не хотел больше смотреть в небо. Я рвал траву, кидал камни в воду и сильно скучал по Ангелу, даже когда играл с пацанами в прятки. Лето пролетело быстро, как один день, один скучный день, и завтра приедут родители, а сегодня я сидел в смородиновых кустах и плакал. Я тосковал по Ангелу, моя тоска пахла сорванной травой и небом, и рвала ноздри, и глаза будто прохудились… и вдруг ресницы… рванул глазами, и он такой уставший и родной. И я бежал вдоль улицы и был счастлив. Я клялся, что никогда и ни за что не предам Ангела больше. Что он мой друг, самый лучший друг, и предал не раз, потом предал. Столько раз в угоду всем, всему, предавал его, и в конце концов потерял его. Он ушел, потому что сердце мое стало таким маленьким и сухим, что негде стало ему жить. И только когда подыхать стал, он пришел еще раз и просил, и умолял, а я бухал и трясся, трясся и бухал.