Первое время думал, подамся обратно и всем верну с торицей. Потому что пришла память, а с ней вернулось все. Я вспомнил, кто и за что мне проломил башку и проломил жизнь, но я понял и то, что сам к этому шел, шел целеустремленно и с завидным постоянством. Мне всегда было мало, мало денег, мало свободы, мало адреналина, мало женщин, жизнь текла слишком медленно. Я хотел все и сразу, хотел славы, денег, подвигов, хотел всех женщин сразу, нет, не всех — только лучших, я копался в бабах как в сору, выбирал, оценивал. А какая система оценки была, редкостно жесткая, и попробуй ей не соответствовать — все, свободна, и отлетали. И прощался не то, что не сожалея, а вообще не запариваясь, шел по жизни красиво и легко. И жену себе выбирал так же, как суку на выставке, как лошадь, только зубы не пересчитывал разве. И рост, и вес, и окрас, и родословная. Выбрал, и свадьба не свадьба, только вот не в космосе женились, а народу понагнали на свадебку, как положено, ресторанище, фотографы, лимузины, пупсы. И все как положено, и все не хуже, чем у других, все лучше и круче, все эксклюзивно и гламурно. А вот детей Бог не дал, и я теперь благодарил его за это, тогда и жалел и думал, что несправедливо, наследника хотел, а сейчас благодарил за то, что нет детей, что не растил маленькие свои подобия такие же мерзко-жадные до всего, с гордыней неуемной и постоянным чувством голода. Да и брошенные были бы дети-то, мне нужны были не дети, а наследники породистые. Что я им мог дать, кроме пары нянек и элитных садов, и школ, ну, пожалуй, еще ко всему амбиции и апломб.
Тихонько подошла зима. Решился поговорить с батюшкой еще раз. Хотел уже прибиться к церкви, смотрел на него, на его терпение, на его спокойствие и хотел быть таким, всегда ровным и смиренным, но вот того стержня хотелось, который через это смирение виден был, который это смирение держал. Веры хотел, потому что надежда была, а веры во мне не было. Смотрел на икону и только один раз подумал, а смог бы я вот так на крест…
Ужаснулся — не то слово, одеревенел от страха. Жить и знать, что ждет впереди, и идти на смерть ради каких-то людей, не ради сына или матери, не ради любимой, а ради всех. Никогда, нет, не смог, и понял, как крамольно и как богохульно, и разогнал эти мысли. Но все-таки решил, что чем так жить впустую, лучше при церкви, выучусь и буду служить, и будет от меня хоть какая-то польза.
В воскресенье дождался конца службы, дождался, пока батюшка расстанется с последними страждущими, сколько их, бабки, дедки, да и молодежь появлялась. Каждый день — служба, и все равно народу вокруг него толклось немерянно.
— Слушаю сын мой, — обратился он ко мне.
— Батюшка, я вот не знаю, с чего начать, у меня такое дело, только вы не смейтесь, я просто не знаю, как сказать.
— А ты говори, как есть, а я попробую понять, — заулыбался священник.
— Я хочу попробовать к церкви, это… прибиться.
— О как, а чего вдруг?
— Да вот тянет, вроде, а чего, как, не знаю, даже креститься толком не умею.
— Ну тут дело-то такое, вас то с малышней в воскресной школе вроде поздновато учить.
— Да я понимаю, конечно же, да я и сам вроде читать умею, может вы мне книжек там насоветуете, я все прочту.
— Ну что же учиться это в любом виде хорошо. Как со временем?
— Да сколько угодно, — резво ответил я.
— Тогда так, мне ехать надо, у меня сегодня по соседним деревням требы, а завтра вечером вы зайдите после вечерней службы.
— А что вы завтра служите?
— Священник должен служить каждый день, ни у Господа, ни у жизни нет выходных. Так вот, подойдите, я подумаю, как лучше сделать, не готов сходу. Я подумаю, может, посоветуюсь с кем, да и литературу что ли подберу, — он улыбнулся, совсем молодой, — Вот так руки сложите.
Он сложил руки ладонями вверх, правую поверх левой, я тоже. Батюшка перекрестил меня.
— Спаси Господи, — я закивал, не понимая, что надо говорить и делать, а священник, как птица, развернулся на каблуках и пошел к церковному домику через двор.
И я пошел к месту основной работы в свою кочегарку, радостно мне было, вроде вот она цель в жизни прорисовалась, вот он смысл проклюнулся, может и я пригожусь. Потому что за тридцатник-то перевалило, а пустота пустотой, и одиночество. Липкое, мерзотное одиночество, и Ангел где-то бродит, не верит мне Ангел, не возвращается.
Я продолжал жить в деревне, заходил иногда к Михаливанычу на чашку чая. Слушал его байки о том, кто у кого порося украл, или кто кому в Свиридовке рыло начистил. Нет, были, конечно, и повесомее у него дела, но байки были только про поросей, гусей и мордобои, занятно он рассказывал, вроде все одно и тоже, а вроде как в первый раз слышу. Смотрел на него и завидовал, вот он на месте мужик, тут его дом, тут его работа, которую он любит, и прищемить он успевал, и отмазать, и подмазать, и не праведник особенно, но и не подлый мужик. А главное, что он был счастливый мужик, жена, дочки взрослые, внуки уже есть, и все у него путем, и все у него правильно, не то что я, раздолбай. И тоска потом наваливалась на меня, тоска по тому месту, которое мое. Где оно? Даже сержанту этому на входе я завидовал, вот женится, дурень, нарожает детей, выйдет на пенсию майором, свиней разводить будет, на охоту ходить, по субботам с мужиками в бане париться. И будет он счастливым, потому что на месте, обычный парень, простоватый, не сильно образованный, но на месте, крепкий и надежный.