Я все понимал, понимал, что надо вертеться, надо спасать свою задницу от тюрьмы. Что кроме меня самого, меня больше некому спасать. Только одна пожилая бухгалтерша из моей развалившейся конторы, после очередной очной ставки дождалась меня возле машины и спросила, почему я ей не позвонил, почему не поговорил, что можно было бы что-нибудь придумать, что все платежи имеют следы, даже там, где, казалось бы, их не может быть. А я, дурак, рассмеялся, и поблагодарил ее, но так, больше из привычной вежливости. Она отступила на шаг назад, посмотрела на меня снизу вверх и сказала, что когда-нибудь жизнь выбьет из меня гордыню, и что жаль, что это будет больно и долго. Потому что на самом деле я хороший парень.
— Вы бы Николаю Угоднику помолились, свечечку бы поставили. Он добрый, он не откажет. Он не только от преследований уголовных поможет.
Я пообещал, что обязательно напишу ей с зоны, как только это случиться. А на зону я не собираюсь и потому, когда вся эта муть осядет, я никого из них, крыс, не возьму обратно. А она, дура старая, похлопала меня по локтю, потому что до плеча не достала бы, и сказала:
— Ничего, и это пройдет.
И пошла, оглядываясь вдоль трамвайных путей.
И вот теперь я, очередной раз изорвавшись по дороге, простояв положенное время на проходной, промотав по коридорам вслед за недоросликом-следователем, сидел в его кабинете, и очередной раз повторял:
— Фамилия? Угу… имя? Угу… отчество? Угу… дата рождения? Угу… прописку, паспортные данные и прочее, прочее, прочее… и меня прорвало.
— Сколько можно?! — взревел я на весь кабинет, — одно и тоже, по кругу, у вас все записано тысячу раз, ты уже наизусть знаешь всю мою жизнь, а не только мои данные, что, кайфуешь так, да?! Ты так тащишься?! Ты так ростом выше становишься, да?! — рвал глотку и нервы, а этот уродец даже не моргнул, даже не повернулся. И совсем уж скучненько ответил:
— Нет, общение с вами не доставляет мне удовольствия, — не отрываясь от монитора.
— Да? А чего же ты тогда тянешь, вот он я, ну закрой уже меня, я все равно не соберу бабок, потому что у меня их тупо нет, я не нарою их за полтора оставшихся суток, я не нарисую их и не рожу! — орал я, еще больше взбешенный его спокойствием, — я не украду их, потому что не умею, чего тянуть-то, давай я разобью комп, скину ксерокс на пол, и ты со спокойных душей закроешь меня прямо сейчас! И все и ситуация станет понятной, по крайней мере для меня, а тебе какая разница, откуда меня будут возить на допросы?! — я уже даже не орал, не ревел, а взвинтился до визга.
— Я не могу вас закрыть сейчас. Нет, конечно, если вы продолжите дебош, а так пока не могу, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, — гундосил следователь.
И я опал на стул.
— Не понял….
— А что Вы не поняли? Я следователь, а не судья, я не принимаю решений о виновности или невиновности. Это не моя работа.
Он, не поворачивая головы, снял очки, прикрыл глаза и начал массировать переносицу.
— Мое дело доказать или опровергнуть состав преступления. В вашем случае я пока не могу сделать ни того, ни другого. Вы лично не просто неприятны мне, вы мне откровенно противны, но я не могу отказаться от своей работы только потому, что вы высокомерный, заносчивый тип, инфантильный и душевно недоразвитый. Я не на прогулке, а вы не достояние республики, чтобы на основании личных недовольств и неприятий вам меняли следователей, а мне позволяли выбирать дела с приятными и воспитанными, подследственными.
Я не просто опешил, а откровенно офигел.
— А что вы смотрите на меня как на умалишенного? Вы первый раз слышите о том, что следователи не выбирают дела в свое удовольствие? Я только капитан и не с такой большой выслугой, чтобы сидеть тут и сортировать, что по мне, а что не по мне.
Он говорил это ровно, механически. А во мне носилось недоумение, во-первых, от того, что он оказывается человек, и что я вообще ничего не понимаю.
— Вы, конечно, праведно вознегодуете только от намека на заказ… — но он не вознегодовал, а засмеялся, просто заржал, и я совсем спутался. Следователь встал и обошел вокруг стола, подошел ко мне вплотную. И, наклонившись, тихо прошипел: