Спите, горы! Шуми, море!
Гуляй, ветер, в поле!
Плачьте, дети казацкие, —
такая вам доля!»
Поднялся Тарас Трясило:
за веру родную,
поднялся он, сизокрылый,
час расплаты чуя!
Поднялся Тарас Трясило:
«Довольно томиться!
А пойдем-ка, паны братья,
с поляками биться!»
Уж не три дня, не три ночи
бьется наш Трясило.
От Лимана до Трубайла
поле кровь покрыла.
Ослабел тут казачина,
духом омрачился.
А проклятый Конецпольский
вмиг возвеселился;
Собрал шляхту воедино
и всех угощает.
На ту пору свое войско
Тарас созывает:
«Товарищи атаманы —
братья мои, дети!
По совести мне скажите —
как быть нам на свете?
Упилися вражьи ляхи
казацкою кровью».
«Что ж, пускай они пируют
себе на здоровье!
Пускай ляхи веселятся
нынче до заката,
А ночь-матерь нам поможет —
найдем супостата».
Легло солнце за горою,
звезды засияли,
а казаки, словно туча,
ляхов обступали.
Как стал месяц среди неба,
пушки заревели;
пробудились ляшки-панки —
бежать не успели!
Пробудились ляшки-панки,
а встать — и не встали:
взошло солнце — ляшки-панки
вповалку лежали.
Гадюкою багровою
несет Альта вести, —
воронье чтоб налетало
вельможных наесться.
Воронье и налетело
панами кормиться.
Тут сходилось казачество
Богу помолиться.
Как закаркал черный ворон,
выпивая очи;
Как запели казаченьки
песню о той ночи —
ночи грозной и кровавой,
что славой покрыла
и Тараса и казаков,
а ляхов сгубила.
Над речкою, в чистом поле
курганы чернеют;
где казачья кровь алела —
трава зеленеет.
Сидит ворон на кургане —
каркает, голодный...
Казак вспомнит и заплачет
о жизни свободной».
Умолк кобзарь, потупился:
Руки не играют.
Кругом хлопцы да девчата
Слезы утирают.
Пошел кобзарь по улице —
да с горя как грянет!
Кругом хлопцы в пляс пустились,
а он подпевает:
«Коли сталось — значит, сталось!
Погодите, детки, малость,
а я в корчме погуляю,
свою женку повстречаю,
вместе с нею пьян напьюся,
над врагами посмеюся».
Перебендя
Перебендя слепой, старый, —
кто его не знает!
Он повсюду скитается,
на кобзе играет.
Кто ж играет, того люди
знают, привечают:
он тоску им разгоняет,
хоть и сам страдает.
Горемыка, он ночует
и днюет под тыном —
нет ему угла на свете;
горькая судьбина
насмехается над старым,
что ни день — то хуже!
А ему — ничто: затянет
«Ой, не шуми, луже!..»
Станет петь, да и припомнит,
что он сиротина;
погорюет, потоскует,
прислонившись к тыну.
Вот таков-то Перебендя —
старый он да странный!
Запоет о Чалом — кончит
Горлицей нежданно;
С дивчатами на выгоне —
Гриця да Веснянку;
в шинке, с парубками вместе, —
Сербина, Шинкарку,
с женатыми на пирушке
(где свекровь презлая) —
о недоле, вербе в поле,
а потом — У гаю;
на базаре — о Лазаре,
или — чтобы знали —
тяжко, скорбно запоет он,
как Сечь разоряли.
Вот таков-то Перебендя —
старый он да странный!
Начнет шуткою, а кончит
слезами нежданно.
Ветер веет, повевает,
по полю гуляет.
Сидит кобзарь на кургане,
на кобзе играет.
Вкруг, как море широкое,
зеленеют степи;
за курганами курганы
вдаль уходят цепью.
Чуб седой, усы седые
треплет ветер яро;
вдруг уляжется послушать,
о чем поет старый;
как сердце смеется, слепой старик плачет...
Он слушает... веет...
Укрылся вдали
на степном кургане от людей, незрячий,
чтоб по полю ветры слова разнесли,
чтоб людям не слышать — ведь то Божье слово,
то сердце неспешно с Богом говорит,
то сердце щебечет Господнюю славу,
а дума по свету на туче летит.
Орлом сизокрылым летает, ширяет,
небо голубое широкими бьет;