присядет на солнце, его вопрошает:
Где оно ночует? Как оно встает?
Послушает море, о чем плещет в споре,
и гору он спросит: молчишь почему?
И снова на небо — на земле ведь горе,
ведь на ней, широкой, нет угла тому,
кто сердцем все знает, кто сердцем все чует:
о чем ропщет море, где солнце ночует —
пристанища нету на свете ему!
Один, точно солнце на небе высоком;
о нем молвят люди: «С живыми — живой!»
А если б узнали, что он, одинокий,
поет на кургане, шепчется с волной,
то Божье слово давно б осмеяли,
его бы глупцом обозвали, прогнали.
«Пусть бродит,— сказали б, —
над морем, шальной!»
Хорошо, кобзарь, отец мой,
хорошо, что ходишь
на курган и словом, песней
душу там отводить!
И ходи, мой голубь сизый,
до поры, покуда
не заснуло сердце, — пой там
вдалеке от люда.
А чтоб люди не чурались,
тешь их иногда ты...
Что ж, пляши под дудку пана —
на то он богатый!
Вот таков-то Перебендя —
старый он да странный!
Начнет свадебной, а кончит
грустною нежданно.
К Основьяненко
Бьют пороги; всходит месяц,
как в древнее время.
Нету Сечи; нет того, кто
верховодил всеми.
Нету Сечи! Очереты
над Днепром вздыхают:
«Куда наши дети делись?
Где они гуляют?»
Чайка с криком реет, словно
мать над сыном стонет,
солнце греет, ветер веет,
пыль по степи гонит.
А над степью той курганы
стоят и тоскуют,
у буйного спрашивают:
«Где ж наши пануют?
Где пануют, где пируют?
Где запропастились?
Воротитесь, гляньте: в поле
колосья склонились.
Там, где ржали ваши кони,
где трава шумела,
там, где кровь татар и ляхов
морем багровела...
Воротитесь!»
«Не вернутся! —
грянули, сказали
волны в море. — Не вернутся,
навеки пропали».
Правда, море, правда, волны:
такая их доля!
Не дождемся долгожданных,
не дождемся воли.
Схоронили казачество
седые курганы,
не покроют Украину
красные жупаны.
Убогая, сиротою
над Днепром рыдает;
мук ее никто не видит,
слез не замечает.
Видит недруг и смеется...
Смейся, враг лукавый,
да не очень: знай — все гибнет,
но не гибнет слава!
Встанет слава и расскажет,
что было на свете,
и где — правда и где — кривда,
скажет — чьи мы дети.
Наша дума, наша песня
не умрет, не сгинет...
Вот в чем, люди, наша слава,
слава Украины!
Не украшена ни златом,
ни хвастливой ложью,
громозвучна и правдива,
будто слово Божье:
Правда ль, батько-атамане?
Правда ль — песня эта?
Эх, если бы!... Да что скажешь,
коль уменья нету.
А к тому же здесь мне люди
враждебны и чужды.
Скажешь ты: «Не уступай им!» —
да что в этом нужды?
Посмеются над псалмами,
что вылью слезами;
посмеются... Тяжко, батько,
тяжко жить с врагами!
Поборолся бы я с ними,
если б сил хватило;
и запел бы я, да песню
нужда задушила.
Таково-то мое горе!
Я зимой суровой
по снегам брожу, и трудно
Не шуми, дуброва,
мне запеть... А ты, как прежде,
с песней неразлучен!
Тебя люди уважают
за голос могучий.
Пой про Сечь им и степные
курганы — могилы,
где какой курган насыпан,
кого схоронили;
пой про диво, что пропало
в минувшие лета!
Батько! Грянь же, чтобы стало
слышно всему свету:
как рубилась Украина
за волю и право,
как по свету полетела
казацкая слава:
Батько, грянь, орел наш сизый!
Пусть хоть раз единый
нагляжуся я сквозь слезы
на мать-Украину;
пусть хоть раз еще услышу,
как море играет,
как девушка под вербою
Гриця запевает;
пусть я вспомню на чужбине
радость молодую,
пока в гроб чужой не лягу
и в землю чужую!
Иван Подкова
I
Было время — на Украйне
пушки грохотали.
Было время — запорожцы
жили-пировали.
Пировали, добывали