до самой макушки.
Это ж та, что под горою
сонная бродила:
вот какую злую порчу
ведьма напустила!
Взобралась, на зыбких сучьях
молча постояла,
на все стороны взглянула
и спускаться стала.
А русалочки у дуба
ее поджидали;
слезла — взяли сиротину
и защекотали.
Долго, долго любовались
девичьей красою...
А запел петух — мгновенно
скрылись под водою.
Поднялся над полем с песней
жаворонок ранний,
а ему кукушка с дуба
вторит кукованьем;
соловей в кустах защелкал —
эхо отвечает;
за горой краснеет небо;
пахарь напевает.
Лес чернеет, где походом
шли когда-то паны;
в дымке утренней синеют
дальние курганы;
зашептались лозы, шелест
прошел по дуброве.
А дивчина спит под дубом
у большой дороги.
Спит, не слышит кукованья,
глаз не открывает,
сколько лет ей жить на свете —
уже не считает.
Той порою из дубровы
казак выезжает;
добрый конь устал в дороге
и едва ступает.
«Притомился, друг мой верный!
Дом уж недалеко,
где ворота нам дивчина
распахнет широко.
А быть может, распахнула,
да не мне — другому...
Поспешай же, мой товарищ,
торопись до дому!»
Конь шагает через силу, —
ступит и споткнется.
А на сердце тошно — словно
там гадюка вьется.
«Вот и дуб знакомый... Боже!
То ж — она, касатка!
Знать, заснула, ожидая,
было, знать, не сладко!»
Соскочил с коня и — к дубу:
«Боже ж ты мой, Боже!»
Он зовет ее, целует...
Нет, уж не поможешь!
«Да за что же разлучили
люди нас с тобою?»
Разрыдался, разбежался,
да — в дуб головою!
Идут дивчата утром ранним,
идут с серпами — жито жать;
поют, как бились басурмане,
как провожала сына мать.
Идут, знакомый дуб все ближе...
Понурый конь под ним стоит,
в траве казак лежит, недвижим
дивчина рядом с ним лежит.
Их, ради шутки, захотели
дивчата малость попугать.
Но подошли — и... онемели,
и в страхе бросились бежать.
Как собралися подружки —
слезы вытирают;
как товарищи собрались —
две ямы копают;
А пришли попы с крестами —
в церкви зазвонили.
Их обоих честь по чести
люди схоронили.
У широкой у дороги,
в поле закопали.
А за что они погибли —
так и не узнали.
На его могиле явор
и ель посадили,
а червонную калину —
на ее могиле.
Днем кукушка прилетает
куковать над ними,
а ночами — соловейка
с песнями своими.
Он поет, пока сверкает
месяц над землею
и пока не выйдут греться
русалки гурьбою...
(Ветер буйный)
Ветер буйный, ветер буйный,
с синим морем споришь, —
встряхни его, взволнуй его,
поговори с морем.
Оно милого, бывало,
на волне качало;
далеко ли сине море
милого умчало?
Если друга утолило —
разбей сине море;
пойду искать миленького,
топить свое горе.
Утоплю свою недолю,
русалкою стану,
поищу в пучине черной,
на дно моря кану.
Найду его — прильну к нему,
на груди замлею.
Неси меня, море, с милым,
куда ветер веет!
Если милый там, за морем, —
ты, мой буйный, знаешь,
как живет он, где ночует,
ты его встречаешь.
Если плачет — и я плачу;
нет — я распеваю;
коль погиб мой чернобровый —
и я погибаю.
Тогда неси мою душу
туда, где мой милый,
и поставь калиной красной
над его могилой.
Будет легче сиротине
в могиле постылой,
если милая склонится
цветком над могилой.
И цветком я и калиной
цвести над ним буду,
чтоб не жгло чужое солнце,
не топтали люди.
На закате погрущу я,
всплакну на рассвете;
взойдет солнце — вытру слезы,
никто не заметит.
Ветер буйный, ветер буйный,
ты ведь с морем споришь, —
встряхни его, взволнуй его,
поговори с морем...
Вечной памяти Котляревского
Солнце греет, ветер веет,
с поля на долину,