С.-Петербург
1841, апреля 7
Интродукция
Было время, гордо шляхта
Голову носила,
С москалями и с ордою
Мерялася силой,
С турком, с немцем…
Было время —
Мало ль что бывало!
Шляхта Польшей управляла,
Чванилась, гуляла.
Королем играла шляхта.
И король тот — горе! —
Так скажу: не Ян Собеский{46},
Не Стефан Баторий{47}!
Все другие перед шляхтой
В рот воды набрали.
Сеймы, сеймики ревели,
Соседи молчали.
Да смотрели, как из Полыни
Короли сбегают{48},
Да слушали, как шляхетство
Глотки надрывает.
«Nie pozwalam! Nie pozwalam!»[1]{49} —
Шляхта завывает.
А магнаты палят хаты,
Сабли закаляют.
Испокон дела такие
Творились в державе,
Да уселся Понятовский{50}
На престол в Варшаве.
Решил он с шляхтой быть построже,
Прибрать к рукам — да не сумел! —
Добра хотел ей, а быть может,
Еще чего-нибудь хотел.
Одно лишь слово «nie pozwalam»
Отнять у шляхты думал он Сперва…
Но Польша запылала,
Паны взбесились. Крик и стон…
«Гонору слово, дарма праця!
Пся крев! Прислужник москаля!»
На клич Пулавского и Паца{51}
Встает шляхетская земля…
И — разом сто конфедераций{52}.
Разбрелись конфедераты
По Литве, Волыни,
По Молдавии, по Польше
И по Украине.
Разбрелись — и позабыли
О воле, о чести.
Сговорились с торгашами.
Чтобы грабить вместе.
Что хотели, то творили,
Церкви осквернили…
А в ту пору гайдамаки
Ножи освятили{53}.
Галайда
«Ярема, герш-ту[2], хам ленивый,
Веди кобылу, да сперва
Подай хозяйке туфли живо,
Неси воды, руби дрова.
Корове подстели соломы,
Посыпь индейкам и гусям.
Да хату вымети, Ярема.
Ярема, эй! Да стой же, хам!
Как справишься, беги в Олышану{54} —
Хозяйке надо. Да бегом!»
Ярема слушает молчком{55}. Олышан
Так измывался утром рано
Шинкарь над бедным казаком.
Не знал Ярема о другом…
Не знал горемычный, что зрела в нем сила
Что сможет высоко над небом парить,
Не знал, покорялся…
О, боже мой милый,
Трудно жить на свете, а хочется жить!
Любо видеть солнце, как оно сияет,
Хорошо послушать, как море играет,
Хорошо весною по лесу ходить,
Знать, что сердце чье-то по тебе томится…
О, боже мой милый, как радостно жить!
Сирота Ярема, сирота убогий,
Ни сестры, ни брата — никого не знал.
Вырос у хозяйских, у чужих порогов,
Но не проклял доли, людей не ругал.
И за что ругать их? Разве они знают,
Кого встретить лаской, кого истязать?
При готовой доле пусть себе гуляют,
А сиротам долю самим добывать.
Бывает, заплачет Ярема украдкой
И то не о том, что невесело жить,
Что-нибудь припомнит, помечтает сладко…
Да и за работу. Живи — не тужи.
Мать, отец не в радость, светлые палаты,
Если не с кем сердце сердцу поверять.
Сирота Ярема — сирота богатый:
Есть ему с кем плакать, кого утешать.
Есть карие очи — звездами сияют,
Есть белые руки — нежно обнимают,
Есть девичье сердце — согрето любовью,
Что плачет, смеется, стучит, затихает.
Над сиротским изголовьем
Средь ночи витает.
Вот такой-то мой Ярема,
Сирота богатый.
Был и я таким когда-то,
Да прошло, дивчата.
Поразвеялось, минуло,
И следа не видно.
Плачет сердце, как припомню…
Горько и обидно.
Куда все девалось, куда запропало?
Легче было б слезы, тоску выливать.
Люди увидали, ведь им было мало:
«Зачем ему доля? Лучше отобрать.
Он и так богатый!..»