– Почему вы решили, что с ним что-то не так? – спросил он в ответ, с веселым, как мне показалось, блеском в глазах.
– Что-то не очень хорошо получается – сказал я, – в разговорах с женщинами. Кажется, они всё прекрасно понимают, но что-то их шокирует. Неужели мое произношение так ужасно?
– Вы говорите по-русски – сказал он, – с совершенно необычайной беглостью и с очень интересным и обаятельным акцентом, но, простите, я буду совершенно откровенен. Видите ли, вы выучили язык, со всеми его недостатками, среди коряков, казаков и чукчей, и – совершенно нечаянно и естественно, конечно, – вы подхватили некоторые слова и выражения, которые не… ну, не…
– Не используются в приличном обществе? – предположил я.
– Ну, по крайней мере, вряд ли так часто… – согласился он. – Они такие… немного странные… необычные… эксцентричные, я бы сказал… но это ничего! совсем ничего! Всё, что вам нужно – это почитать немного книг с хорошими примерами… ну, вы знаете… и несколько месяцев городской жизни!
– Всё понятно! – сказал я. – Я больше не говорю по-русски с дамами в Иркутске.
Когда по приезду в Петербург мне представилась возможность изучать этот язык по книгам и слышать, как на нём говорят образованные люди, я обнаружил, что русский, который я подхватил у камчатских костров и в казачьих избах на побережье Охотского моря, во многом напоминает английский, который русский приобрел бы в лагере шахтеров в Колорадо или среди ковбоев в Монтане. Он был беглым, но, как заметил генерал Кугель, «причудливым» и местами чрезвычайно нецензурным.
Однако я был не единственным человеком в Иркутске, чей словарный запас был своеобразным, а дикция – «причудливой» и «необычной». Через день или два после бала в Благородной собрании нас посетил молодой русский телеграфист, прослышавший о нашем приезде и пожелавший засвидетельствовать нам своё почтение, как братьям-телеграфистам из Америки. Я сердечно поздоровался с ним по-русски, но он сразу же заговорил по-английски и сказал, что предпочёл бы говорить на этом языке для практики. Его произношение, хотя и необычное, было вполне отчётливым, и я без труда понимал его, но его речь имела странный, средневековый оттенок, по-видимому, из-за употребления устаревших слов и выражений. Через полчаса я убедился, что он говорит на английском пятнадцатого века – на языке Шекспира, Бомона и Флетчера, – но как он выучил такой английский в девятнадцатом веке и в столице Восточной Сибири, я не мог себе представить. В конце концов я спросил его, как ему удалось так хорошо овладеть языком в городе, где, насколько мне было известно, не было учителя английского языка. Он ответил, что русское правительство требует от своих телеграфистов знания русского и французского языков, а затем прибавляет к их жалованью двести пятьдесят рублей в год за каждый дополнительный язык, которым они овладеют. Ему нужны были двести пятьдесят рублей, поэтому он начал изучение английского языка с небольшого англо-французского словаря и старого сборника пьес Шекспира. Он получил некоторую помощь в произношении от образованных польских ссыльных и от иностранцев, с которыми он иногда встречался, но, в основном, он выучил язык самостоятельно, запоминая диалоги из Шекспира. Я рассказал ему о своем недавнем опыте общения с русскими и признался, что его метод, несомненно, лучше моего. Английский он выучил у величайшего мастера, когда-либо жившего на земле, а я свой русский перенял у казаков, каюров и неграмотных камчадалов. Он мог говорить с молодыми женщинами красноречиво и страстно, как Ромео, в то время как мой язык годился только для глухой провинции.
В конце первой недели нашего пребывания в Иркутске мы были готовы возобновить наше путешествие, но у нас не было денег, чтобы оплатить счёт за гостиницу, не говоря уже о наших дорожных расходах. Я несколько раз телеграфировал об этом майору Абазе, но ответа не получил, и в конце концов был вынужден пойти к генерал-губернатору Шелашникову[128] и занять пятьсот рублей.
128
Константин Николаевич Шелашников (1820–1888) – генерал от инфантерии, участник войн на Кавказе, Иркутский губернатор. Много лет прослужил в Сибири.