— Когда ж это Дульская говорила ему?
— Когда Мазепа был в селе Дульской, в Белой Кринице, он тогда крестил с нею сына князя Януша Вишневецкаго.
— Вот какой гетман… а царь, Господи Боже твоя воля, как любит его царь!
— Да, Любонько, и за здоровье Дульской не раз уже пили мы венгерское за обедом у гетмана; пили и тогда, когда приехал к нему боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, и сказал, что Синицкий побил войска царския. Гетман, нет чтоб печалиться, так смеялся, да винцо попивал за здоровье Дульской, — всего бывало!
— Василий, милый мой Василий, послушай добраго слова моего, послушайся меня последний раз, и увидишь, когда в руках наших не будет гетманская булава!
— Что ж, Любонько, разве я когда-нибудь не слушал тебя!
— Да всё оно так, но послушай совета моего в этот раз... послушаешь?
— Послушаю.
— Пошлём донос царю на гетмана, пошлём тайно!
Василий Леонтиевич покачал головою и спросил:
— Как же это будет, что из этого выйдет?
— Что выйдет, Василий, выйдет то, что ты будешь гетманом, а я гетманшею!
— Нет, что-то не так, Любонько!
— Тебе всё не так — рассудишь ли ты что-нибудь своим разумом, голова твоя бедная!
— Да что ж мы донесём!
— Что донесём? Ты слушай меня!..
Кочубей вздохнул.
— Тяжко, когда в уме на полушку нить разума!.. Не вздыхай, а слушай меня.
Кочубей отвернулся от жены.
— Ты и слушать меня не хочешь?!..
— Не век же мне жить жиночим умом!
— Ах ты... жиночим умом не жить ему! Да где ж у тебя свой разум, когда не слушаешь, что я тебе говорю!
Любовь Фёдоровна застучала об пол ногою и громко сказала.
— Ты слушай, что я приказываю тебе, а своего ничего не выдумывай, умник ты!..
— Да я, Любонько, слушаю тебя, Господь с тобою, откуда взяла ты, что я не слушаю тебя!
— Так и слушай, что я говорю, тебе: на гетмана пошлём донос дарю, гетмана в кандалы, а тебе булаву.
— Добро, Любонько.
— То-то, что добре! Разве мы не правду донесём дарю, когда скажем, что Мазепа снюхался с королём Лещинским и хочет отдать ему гетманщину; что Заленской, проклятый иезуит, тайно привозит к нему письма из Польши; что когда в Батурине проезжал Александр Васильевич Кикин, Мазепа думал, что едет сам царь, так чтоб убить царя — поставил в тайных местах вокруг Бахмача триста сердюков с заряженными рушницами, отдав приказание им по знаку стрелять в того, на кого он покажет. Ого-го, я всё знаю, Василий, и ты того не знаешь, что я знаю; не бойсь, помолись Богу, да и за дело: ты не простой казак, гетман не повесит, в тюрьму не посадит тебя... нечего страшиться, а донесём о его предательских делах — и будешь гетманствовать!
— Добре, Любонько, я на тебя надеюсь, на тебя полагаюсь, ты всё сделаешь, как сама задумала такое великое дело... сама решай; у тебя, правду сказать, голова умная, а я человек слабый: сам знаю, что ж, Богу так угодно было… ты у меня розумная пани.
— Сам знаешь это, ну и слушай меня; исполняй волю мою и булаву возьмёшь, когда всё кончим это твоё дело, а обдумывать моё!
— Добре, Любонько, ей ей-же добре!..
— То-то что добре!
С этого часа Любовь Фёдоровна не переставала каждый день тревожить Кочубея, чтобы он написал донос на гетмана. Василий Леонтьевич, по обычаю, уступал, соглашался, не отказывался исполнить, а сам день за день откладывал настояние жены до лучшего и счастливейшего часа, как выражался он.
Между тем Мазепа узнал, что царь поехал в Киев, поспешил и сам за ним, назначив по себе Наказным гетманом Генерального судью Василия Леонтиевича Кочубея, к неописанной радости и торжеству Любови Фёдоровны.
— Теперь всё достигну, — подумала Любовь Фёдоровна и, поздравляя мужа с Наказным гетманством, прибавила:
— Василий, нужно так сделать, чтобы с этого часа булава навсегда уже осталась в твоих руках; не получит её обратно проклятый Мазепа; сам Господь за нас, чего же нам медлить, — донос царю, Мазепу в кандалы, а ты из наказного да настоящим гетманом, — хитрость не велика!..
— В самом деле! — подумал Кочубей: лукавый тут и его осетил блеском булавы, — жена дело говорит: хорошо если бы не отдавать назад булаву Мазепе! — и согласился на её затеи.