Сказав это, громко кричал Кочубей: «Купил бы я всех вас! И гетмана купил бы; кровь его и душу купил бы... а там, что будет? Все умрём, вечным сном заснём и никто не разбудит...»
— Я разбужу тебя, проклятый доносчик! Где золото твоё, говори? — закричал Орлик.
— Кто это здесь?.. А, это ты, Орлик, так я в Батурине, в руках Мазепы? — слабым, болезненным голосом сказал Кочубей.
— Ну, ябеда, я тебя на встряску, говори, где твои червонцы и ефимки?..
— Возьми всё себе... теперь мне ничего не нужно... Орлик, Орлик! Зачем тебе золото? Видишь Кочубея?.. Что ему теперь золото!.. А ты с гетманом разве безсмертные?.. Золото и вас доведёт сюда же! Скажи, где я, в Батурине, в Полтаве, где я?..
— Ты здесь! Не спрашивай больше нечего, и говори мне теперь не проповеди твои, а просто, где золото твоё?
— Червонцы в Диканьке, возьмите их себе; а когда люди добрые будете, отдайте на церковь и монастырь хоть малую часть, за упокой души моей!..
— В Диканьке — где ты их спрятал, говори?
— В подвале дома, в глиняных горшках, в землю зарыты; найдёшь четыре тысячи червонцев и две тысячи талеров! Вот тебе и всё теперь; дай мне покой, мне легче стало!
Орлик исчез, обрадованный признанием узника.
Кочубей опять впал в исступление и повалился на землю. Глаза его, освещённые тусклым огнём фонаря, ярко блестели; не спав несколько ночей сряду, и выбившись из сил, он смежил глаза; тревожная дрёма успокоила его; и грезится ему, что он подъезжает к шатру гетмана Самуйловича, чтобы схватить его; но нет гетмана в шатре, он со стражею едет в церковь; ночь, тихая, звёзды ярко горят на синем небе, вдали кричит перепел, среди ночного безмолвия громко звенит благовестный колокол в церкве Коломака; вот он подъезжает к ней, входит в притвор и потом в саму церковь, свечи ярко горят перед местными иконами, лампада теплится пред образом тайной вечери, в алтаре темно, у иконы Божьей Матери, стоя на коленях и склонив повязанную белым платком голову на железную решётку, подле алтаря, молился Самуилович, а среди церкви седой священник, дрожащим голосом читает Евангелие, и слышит Кочубей:
«Имже бо судом судите, судят сам: а вшо оке мтьру мтьрите, возмтьрится вам».
Вдруг в глазах Кочубея всё исчезло, туман наполнил церковь; он задрожал: громовой, голос нестерпимо для него произносит слово Евангелия и Кочубей трепещет. Но вот мало-помалу туман развеялся и видит Кочубей: по правую сторону у алтаря стоит он сам, и молится, а позади его Мазепа, Орлик, Заленский, казаки; он хотел пройти мимо их, но нет дверей, он подошёл к царским дверям, ударил перед престолом три земных поклона, и из алтаря вышел к нему отец Иван, духовник Самуиловича с святою чашею и сказал: примирись с Богом и людьми; покайся - твои муки кончаются.
Это глубоко поразило Кочубея, он проснулся: тихая радость оживила его душу; он открыл глаза и — видит: действительно перед ним стоит престарелый священник, в руке его чаша примирения грешника с небом. Кочубей всматривается в черты лица инока.
— Мир тебе, сын мой, и благодать от Господа нашего Иисуса Христа, искупившаго нас своею кровию!.. Узнаешь ли меня?
— Отец Иван, ты ли это?
— Да; грешный иермонах Иосиф, это я, — духовнив добродетельнаго Самуйловича.
— Господи, помилуй меня беззаконника! — говоря это Кочубей хотел пасть к ногам старца, но цепи не допустили; он склонился головою.
— Прозрел ли ты, сын мой, пути Божии?
— Вижу, отче, все беззакония мои, исповедую все грехи мои, поручаю душу мою в руки Божии.
— А знаешь ли ты, что тебя ожидает?
Кочубей опустил голову на грудь.
— Да; дни твои изочтены, скоро повезут вас на смертную казнь.
Кочубей заплакал; возвёл глаза к небу и после некогорого молчания, содрогнувшись, сказал:
— Ох тяжко мне, грешнику!.. Праведные с веселием идут на смерть... а меня ужас смертный объемлет... Помолись о мне, отче! Я погибший грешник...
Отец Иосиф начал последование к покаянию и ко святому причащению. Уничижённый Кочубей, как истомлённый жаждою — воду, впивал в себя слова молитв. Лишённый всякой земной опоры — всем существом своим он потружался в милосердие Божие, не мог насытиться молитвой, сердце его изливалось в слезах умиления и сокрушения. Приступив наконец к самой исповеди, он со всею заботливостью отыскивал и малейшие прегрешения жизни своей, весь повергался в бездну милосердия Божия. Уста его не в силах были выразить радость и восторг его духовный, после принятия святых тайн. Дребезжавший голос его только и мог произносить: слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже!.. Слава тебе, Боже!.. Он целовал свои цепи, благословлял свою темницу, беспрестанно порывался преклониться долу, молился за своих губителей.