— Легко одеты, ночь довольно холодная, — заметил Рой, притрагиваясь к ее полной руке.
— Ладно уже, заботливый, — отрезала Наталья.
Рой этого не ожидал. Он сам не заметил, как прикоснулся к ее руке. Ему было неприятно, что эта белокурая красивая девушка, которой он часто любовался издали, истолковала его жест ложно.
— Да нет же, вы меня не так поняли, — пробовал он оправдаться.
— Куда уж мне понять… Ладно, уходи. Пристала к вам, жалею… Липнете все, как мухи… Тошно!
— Вы останетесь здесь, в хуторе, — решив уйти, сказал Рой. — После взятия станицы — на прежнее место. Вероятно, на правый берег переведем санитарную часть не раньше завтрашнего вечера.
На обратном пути Кочубей нервничал:
— Надо поспешить. Проваландаешься тут, и, может, так дело повернется, шо комиссары Невинку заберут, а Кочубей будет у кобыл хвосты обкусывать.
И категорически распорядился:
— Оставь, начальник штаба, в леваде особую партизанскую сотню, а всех остальных — по Митькиному приказу. Надо, мабуть, на переправу послать с отрядом Михайлова и того белявого, шо Кондраш прислал вечером. Як его?..
— Батышев?
— Вот, во, Батыша. Он, кажись, добрый рубака, сердитый с виду и при всей форме…
В полночь Михайлов увел большую часть отряда.
VI
Кочубеевский гонец Володька, ласково принятый Кондрашевым, был накормлен и оставлен связным при штабе. Сюда являлось множество командиров. Одни из них были похожи на блестящий комсостав Кочубея и радовали сердце Володьки напускной грубостью и богатством оружия, другие же казались серыми и обыкновенными.
Володька сидел у ворот на дубовой корчаге. Ворота были сняты с петель и стояли поодаль, у забора. То и дело к штабу подлетали верховые, соскальзывали с седел и, торопливо привязав коней, бежали в дом. Во дворе дежурили ординарцы — черкесы. Они стояли у подседланных коней, красивые и затянутые в черкески; если и говорили, то все вместе, а если молчали, то тоже одновременно и долго.
— Связного Кочубея, — зычно крикнули из окна, — до комиссара Струмилина!
Володька, оправив парабеллум и отряхнув синие, касторового сукна, шаровары, медленно пошел к дому. Он здесь представлял отряд непревзойденного, по его мнению, командира Кочубея, и поэтому следовало держаться солидно.
— От Кочубея? — спросил вошедшего в комнату Володьку улыбающийся белокурый человек в солдатской гимнастерке.
— Да, — важно ответил Володька.
— Вот что, парень. В вашем отряде есть коммунисты?
Володька, прежде чем ответить, оглядел присутствующих: запыленные люди, по виду из железнодорожных рабочих, знакомых ему по прежней беспризорщине. Люди, очевидно, прибыли с фронта.
— Нет коммунистов в отряде, — гордо ответил Володька.
— Я ж говорил тебе, Саша, нет большевиков у Кочубея, — развел руками Павел Ковров, боевой друг комиссара, старый товарищ по рудничному забою.
Володька вспыхнул.
— Врешь ты! Коммунистов нет — это да, а большевики есть.
— Кто же? — насторожился обрадованный Струмилин.
— Я, батько Кочубей, Михайлов, Наливайко, Рой, Пелипенко, — захлебываясь, перечислил Володька и совсем неожиданно выпалил: — Весь отряд большевики.
Когда поумолк смех и люди утихли, комиссар, деловито объяснив обстановку коммунистам, отпустил их по частям. Все коммунисты были расписаны по ротам рядовыми бойцами, и сам комиссар был рядовым первой роты. Вечерело. Штаб постепенно пустел. Вскоре, когда в темноте пропали Кондрашев и Струмилин, черкесы отвязали от крыльца пику с красным флажком и повезли ее к новому командному пункту.
Ночь и напряженность ожидания усиливали шорохи, и обычный голос Кондрашева, не сниженный до шепота, казался Сердюку громким криком в этой удивительной тишине, насыщенной только редким шуршанием ящериц и стрекотанием цикад.
— Сердюк! Тебе первый удар по мостам. Кочубей и черноморцы на флангах. Помни, Сердюк, чтобы не было повторения прошлого боя…
Сорвался Сердюк, безмолвный и решительный командир батальона, и лег за его скакуном невидимый ночью след по влажным степным пыреям и белоголовнику. «Не будет того, что было в прошлый раз».
О позоре недавнего наступления так и записал в свой дневник — желтую полевую книжку — командир второй партизанской дивизии, бывший сапожник и фронтовик Кондрашев:
«…После своего прибытия Сорокин вызвал меня и приказал: ввиду нашего сегодня наступления мы должны сейчас же раздать каждому бойцу спирту столько, сколько тот хочет, а после этого мы поведем наступление на станину Невинномысскую. Приказание было дано. Через час повели наступление. Время было четыре часа пополудни, в летний жаркий день. Расстояние до моста было не более трех-четырех верст. Ввиду знойного дня опьяненные бойцы полегли по всему полю и заснули. Некоторые из них кричали: если бы еще немного дали, то лучше было бы наступать. А другие ругали командование, что их напоили. Ввиду страшной жары тут и без того человек валился, а когда выпили по кружке чистого спирта, то, безусловно, все свалились, и им было уже не до наступления, а все хотели спать. Гайченец перед наступлением темноты высылает кавалерию по всему фронту поднять пехоту и совместно с ней пойти в наступление. Конечно, этого кавалерия сделать не смогла, но тем не менее она послужила для пехоты заслоном, что могло спасти пехоту от налета белых. Видя, что кавалерия бездействует, Гайченец выезжает со мной по дороге, ведущей в село Ивановское, на мост Невинномысской и встречает нескольких едущих кавалеристов. Он напал на них и начал их ругать: «Вы хулиганы и барбосы, не выполняете нашего приказа и не пошли в наступление». Один из них отозвался в свое оправдание; тогда Гайченец, не долго думая, выхватил маузер и пристрелил кавалериста. Тут все как один бросились на него и хотели его срубить, но мне пришлось их успокоить, а Гайченец скорее бросился на лошади бежать к штабу Сорокина. Я бы и сам его с удовольствием срубил — убитый боец был хороший казак, но это была бы анархия и нашей партии не была бы от этого польза. К утру пехота проснулась и заняла старое исходное положение…»
Михайлов, пройдя подножием плато около девяти верст по Ивановскому тракту, достиг реки Большой Зеленчук, которую перешел вброд у хутора Иванча. К двум часам ночи Михайлов пересек долину зеленчукского устья и подвел отряд к Кубани, найдя там подошедший с Ивановской Отрадно-Горный пехотный полк. Спе ́ шив сотни, Михайлов направился искать переправу. Обрывистый берег зарос бурьяном. Правильными кругами белели заросли куриной слепоты и белены. Река шумела. Слышен был скрип камней, перекатываемых в отмельных местах. Вокруг валуна взвивалась хлопьями пена, камень стучал, стучал, потом переворачивался, сносился вглубь, и белая пена проскакивала мимо, быстро исчезая с глаз.
— Ну и скаженная, ведьма! — будто негодовал Михайлов, а сам в душе и любил эту родную реку только за ее буйный норов.
Михайлов, обнаружив удобный, наискось срезанный берег, направил лошадь к воде.
Конь, не привыкший к горным рекам, фыркал, дрожал и спускался мелкими осторожными шагами. Михайлов пожалел, что конский состав отряда приведен из равнины. Лошади, привыкшие к спокойным, плавно текущим рекам — вроде Челбасов, Бейсуга, Кирпилей, — шарахаются от настоящей воды.
Определив пригодность берега, передал посыльным приказ начать переправу.
Пехотинцы Отрадно-Горного полка спускались, идя с двух сторон всадника. Некоторые разулись, привязав обувь и шинели на голову. Казалось, на тонконогих стеблях колышутся огромные уродливые тюльпаны. У воды хватались за путлища, одновременно поддавали в бока лошади кулаками, и лошади, напуганные и до этого мрачным ревом реки, кидались в Кубань. Кипучая струя стремительно относила их вниз, прибивала к тому берегу и выбрасывала на него, как черную ненужную накипь.
Вскрикнул человек и сейчас же замолк. Приказ был обходиться без криков. Михайлов послал узнать. Приплыл с того берега старшина Горбачев, сообщил: