Он погиб весной, когда паводок рушил стальные опоры ЛЭП, на которые уже навесили медь, пустили пробный ток. Мачты серебристыми журавлями бежали к реке, расставив по просеке ажурные крылья, будто готовясь взлететь вереницей. Там, в кружащихся водных вихрях, взрывавших с корнем опоры, он погиб, когда рухнула мачта, коснувшись воды огромной электрической искрой.
Невиданный паводок, разрушавший и рвавший дамбы, разорвал и эту семью. Пронесся по этому ковру на стене, по этим фарфоровым чашкам, по занавескам, за которыми спят сыновья. И он, Никифоров, весь день колесивший по огромным объектам, ожидавшим его поддержки и помощи, видел, что и эта семья, как малый потерпевший катастрофу объект, нуждается в спасении. А как ее спасти, исцелить?
Она вернулась, поставила горячий чайник. Откинула белую салфетку, открыв нарезанные куски домашнего сладкого пирога. Наливала Никифорову чай.
— Покрепче? — спросила она.
— Покрепче, — ответил он, пьянея от крепкого, свежего духа чая, от запахов сдобного теста. Он ел пирог, чувствуя его сладость и чуть горький фруктовый дух.
— Сама пекла?
— Ну а кто?
— Замечательно! Давно не ел домашнего.
— Все по столовым?
Он кивнул.
Они сидели друг против друга. Он по-прежнему испытывал робость, но еще и теплоту, благодарность за что-то. Смотрел на ее белое, знакомое, дорогое лицо, измененное усталостью, рождением детей и горем. Думал, что и она разглядывает его, постаревшего, огрубевшего в своей не имеющей конца и начала работе.
За ее головой на стене висела книжная полка. Среди книг, инженерных справочников, детских учебников вдруг кинулся ему в глаза высокий и тонкий, смугло-алый корешок, вылезавший наружу. И какие-то листья на нем, и цветы, и какая-то давняя память…
— Это что? — спросил он. — Билибин? Разреши я достану!
Он доставал, а она помогала ему, придерживая другие книги. Он раскрыл ее, поднеся под лампу, и оба смотрели, как раскрываются твердые страницы, потемнелые, потресканные, исчерканные детьми: елки, зори, скачущие кони и звери, легкокрылые птицы. А среди еловых и сосновых лесов — златоверхий чудесный град с малиновыми куполами и звонами, и они, как прежде, замерли, пораженные.
В комнате за занавеской вдруг закричал и заплакал ребенок. Ольга очнулась, кинулась на крик. Вышла через минуту, побледневшая, испуганно оглядываясь.
— Опять… У него жар! Он весь горит! Врача надо, врача!
Она заметалась по комнате, схватила платок, набросила на голову.
— Подожди, — тихо сказал он, — подожди!
Он шагнул за занавес, привыкая глазами ко тьме, идя на крик. Старший сын спал, выставив стриженую голову, над которой висела деревянная модель самолета. Младший, годовалый, кричал, стиснув крохотные кулачки. И вдруг замолчал, уловив сквозь крик появление Никифорова.
— Ну что ты? Что ты так громко? Что тебе там приснилось? — проговорил он, робко касаясь большой ладонью маленькой светловолосой головы; Никифоров почувствовал, что лоб мальчика был холодный, не жаркий. Руки, которыми тот уцепился за ладонь Никифорова, были теплые, чуть влажные, крохотные.
— Ну вот, и никакого жара у нас. А мать испугалась. А у нас никакого жара!.. Все у нас нормально!
Ребенок тянулся на его голос. Никифоров взял его на руки, бережно, неумело закутав одеялом. Стал тихонько раскачивать.
— Давай-ка, брат, спи! Все зайцы спят, и медведи спят!
Она смотрела, как он укачивает ребенка, а тот засыпал у него на руках. Весь день Никифоров провел среди грохота, лязга, железа, вспышек электричества, среди торопливого, напряженного люда. А сейчас на руках у него хрупкая, теплая жизнь, с которой он соотносился бог весть какими путями, но которая была важна ему, драгоценна.
Он уложил ребенка, вышел на свет.
Ольга стояла среди комнаты. Чай был не допит. Старая цветастая книга была раскрыта, и текли по страницам тучи и зори.
— Я пойду, — сказал Никифоров. — Поздно. Она благодарно смотрела на него…
— Я только прошу тебя вот что… ты подожди уезжать!..
Она не ответила.
— Я знаю, что все непросто… Я тебя понимаю, очень! — говорил он. — Но ты не спеши, погоди! Я тебя прошу! Не уедешь теперь же?
— Не знаю…
Он простился и вышел под дождь, в огромную осеннюю ночь, в которой лязгало и гремело железо. Креоновый луч освещал серебристые громады цилиндров, залитых горючим.
Никифоров слушал шумы и гулы города, чувствовал его огромную безымянную жизнь, знал, что связан с ним своим прошлым, своим настоящим, своим еще не очерченным будущим.
глава одиннадцатая
Каюта была полна скользящего зеленоватого света от лунных, текущих вод. Луна взошла и катилась над черными островами, вспыхивающими бледно протоками. Я лежал, прислонившись затылком к железной спинке кровати. Ноги мои казались серебряными в луне.
— Удивительно, — сказала она.
— Что удивительно?
— Что человек о себе все знает намного вперед.
— Неужели вы знаете?
— Я знала о нас все с первого раза. Когда вы вывели меня из-под зеркального шарика, на улице такой ветер ночной, как дунет, как дунет, и вся лужа под фонарем загорелась. А вы взяли меня под руку и так властно, твердо перевели через улицу. Я поразилась тому, что так властно. Подумала: вот так всегда вести меня будет. И в это время прошел трамвай, почти пустой, и бросил искру с дуги.
— Разве был трамвай? Я не помню.
— Кажется, целая вечность прошла. А ведь было совсем недавно.
— Что же еще вам мерещится? Что там у нас впереди?
— Много мерещится. Только слов пока не найду. И прекрасное, и ужасное, от чего убежать мне нужно. Но только убежать не смогу. Мне кажется, я вас должна защитить. А как, от чего — не знаю. Вы в поезде спали, когда мы подъезжали к Благовещенску. А я наклонилась над вами и молча вам говорила.
— Что?
— Что пойду и дальше за вами, куда позовете. Если скажете, останусь с вами и навсегда. Что бы ни случилось — война ли, болезнь. Если война, то буду молиться, чтоб вам уцелеть. Если болезнь, отдам свою кровь, отогрею своим теплом и дыханьем.
Я лежал, пораженный ее словами, своим знанием о нас обоих. И еще о чем-то, что летело сейчас в лунных высоких пространствах, залетало к нам тончайшими, невесомыми перьями.
Мы плыли в маленькой лунной кабине. Под нами стучали звонкие потные двигатели, укрытые в корабельном нутре. Окна выходили на темный Китай. И чужая держава, повитая туманами, таила от нас свои боевые заставы, движение полков к границе, строительство военных дорог. И их пограничник, припав к прибору ночного видения, рассматривал наш теплоход.
А она говорила:
— Как мне хочется знать о вас все! Как хочется вас понять, какой вы? Как вы жили там до меня? Что было видно из вашего окошка? Кто ваши близкие? Кого вы любили? Кто — вас? Иногда на вашем лице бывает такое удивление, восхищение, как у ребенка. Будто вы в первый раз белый свет увидали и вам каждая травинка в диковину. А иногда утомление, равнодушие, будто уже тысячу лет на земле живете. Как мне хочется вас понимать!
— Я путешествовал по деревням, глухоманям, по старым церквам и погостам. Хотел прикоснуться к последним, исчезающим искоркам былого огня. Когда еще только распахивали эти суглинки, подзолы деревянными сохами. Давали название холмам и речушкам. Когда рождался язык, наполняясь словами, большими, округлыми, как половодье. Я привозил в заплечном мешке записи древних песен. Истлевшие книги с рисунками киноварью и золотом. Это было прекрасное время, меня окружали прекрасные люди. Но это прошло…
— У меня ничего этого не было никогда. Хотя я в консерватории тоже любила петь старинные песни.
— Это прошло. Я повернулся от прошлого к будущему. Я езжу и не могу насмотреться. На моих глазах растет, формируется невиданной формы кристалл! Цивилизация во всей красоте и мощи! Мы с вами в этом кристалле, на его острейшей грани! Я верю в нее, как в чудо! Она должна искупить все прежние заблуждения! Все прежние блуждания вслепую! Я чувствую, верю — народится новая порода людей, с новой моралью и совестью, с новой силой ума! Я их ищу повсюду! Мне это сообщает движение!..