Она видела только движение его, жесты, он хватал себя за голову, взбрасывал руки вверх, будто молился.
А Настя сидела молча и не слушала его. Будто защищала свою женскую суть от яростного гнева чужого мужчины.
Костя и не думал остановиться в своих бурных обвинениях покинувшей его жены.
Наконец он заметил, что Настя его не слушает. Чуть смущаясь, поинтересовался:
— Утомил я тебя? — он отхлебнул из фляги, глотнул и чая.
Настя долго не отвечала.
Она хотела рассказать Косте о розовом румянце чаек, о их восторженной красоте. И какой это был сегодня распрекрасный рассвет. И она, дождавшись паузы, сначала неуверенно, а потом осмелясь, поведала Косте об этом своем утре, красота которого стала теперь частью ее жизни.
Она говорила, говорила, рассказывала и вдруг обнаружила, что Костя не слышит её. Он смотрел на нее в упор, но при полном своем отсутствии на этой кухне.
Диалога не случилось. Когда Настена это поняла, она будто очнулась.
— Извини, Костя, я к тебе с такой ерундой.
Костя встал и молча взял в руку ведро с водой, хлебнул из фляги и открыл дверь на выход. Настя, очень огорченная такой беседой, как бы через зловещую стену, пролепетала:
— Пока, пока.
И вдруг Костя неожиданно обернулся и, расплескивая воду из ведра, придерживая дверь, пока Настя её не успела закрыть.
— Так, говоришь, они розовые?
Услышав Настино подтверждение, побежал вниз по лестнице и оттуда уже донесло эхом:
— Спасибо, Настя.
Настена вернулась в квартиру, стала убирать чашки со стола и мыть их. Значит, он всё-таки слышал её. Слушал и слышал.
И Настя с тревогой стала ворошить свою память, чтобы она отдала пропущенный ею рассказ соседа, такой длинный и искренний. Не могла же она его забыть.
Настя, напрягаясь, вспоминала мелкие подробности из текста Кости и интонацию его, надрывную очень.
И не вспоминалось что-то главное, пропущенное ею в обывательском равнодушии, что-то главное.
Она поняла, что не сказала и не сделала для соседа что-то главное, упустила момент участия и не стала поэтому частью его жизни, как чайки сегодняшнего утра.
О которых Костя-таки услышал. И уточнил, впрямь ли они розовые.
“Жаль, почему-то он мне не поверил”, — подумала Настена. — “И правильно сделал”, — с горечью и досадой подумала о себе Настя.
И еще она подумала, что не заслужила увидеть румянцевых птиц. Наверное, это показали кому-то другому. Хотя набережная и казалась ей пустой.
А Костя мыл машину и размышлял о горькой своей участи оставленного, думал о том, что никогда не видел розовых чаек, хотя жил всё это время у реки, и окна его квартиры выходили прямо на реку. Но жена не любила просыпаться от солнца, слишком рань. И поэтому окна в спальне были туго зашторены.
И еще Косте подумалось, что надо будет встать как-нибудь пораньше и выйти на набережную.
Хотя розовость чаек можно увидеть, если отдернуть шторы в спальне.
“Вот приду и отдерну эти темные шторы”, — решительно подумал Костя. Он наклонился над открытым капотом и не мог видеть, что во двор входила красивая женщина, горделиво и как-то вздернуто поглядывая по сторонам. А увидев Костю у машины, она решительно направилась к нему.
А Костя тихо улыбался своим планам, красивым и интересным, и радовался возможности отдернутости штор.
А женщина, вошедшая во двор, цокая высокими каблучками, уже вскинула уверенно руки для извинительного приветствия. Ничуть не сомневаясь в том, что её извинения будут приняты и оценены очень дорого.
Яркая тетрадь,
5 декабря 2021
Недвижимость
Она всегда обожала комфорт, полностью отдавалась его власти. И даже когда понимала, что он пожирает другие важности в ее жизни, все равно не сопротивлялась, все должно быть в комнате рядом на расстоянии вытянутой руки, чтобы как можно реже вставать с широкого дивана, который был усеян подушками разного калибра: от милых думочек, до ярких узорчатых подушек — под голову, локти, спину, и под бочок была специальная, простроченная плотная и ласковая подушечка, которая чувствовала каждый изгиб спины.
Но случился необычный казус какой-то.
Однажды она по привычке, и по нраву своему, пристраивалась в подушечной своей богеме, как вдруг она не смогла сдвинуть с места привычную пышную, набитую исключительно гусиным пухом, давно знакомую свою подушенцию.
Именно её, ту, которая всегда послушно ложилась под ухо, сейчас оказалась тяжелой и неподъемной. Ее нельзя было сдвинуть с места, будто она посмела превратиться в китайскую стену.